— Мы предлагаем вам сдаться! — наконец последовал его ответ. — Обещаем не трогать. Вас поместят в лагерь для военнопленных.

— Жаль, что нечем достать этого идиота, — простужено прохрипел где-то позади Арзамасцев. — Он нас не тронет! Он нас, видите ли, в лагерь!

— Ты ничего не понял, унтер! — крикнул Беркут. — Вам отсюда не вырваться! Поэтому предлагаю: прекратить огонь и дать нам возможность уйти! Тогда путь ваш свободен!

— Вставай и уходи! — рассмеялся кто-то из немцев. Но это уже был не унтер-офицер. Тот, смеявшийся, залег за толстым пнем, ближе всех остальных.

— Предлагаю сдаться! — снова повторил унтер-офицер. Похоже, он лучше других понимал сложность положения, в которое они попали. — Через час подойдет смена. Тогда в плен брать не будем. Оставшихся в живых перевешаем на этом дубе.

— Ваша смена не придет! — как можно увереннее проговорил Беркут. — И ты, унтер, отлично знаешь это!

Андрей блефовал. То был единственный способ продолжить переговоры. Ему во что бы то ни стало нужно было выиграть время.

— Анна! — крикнул он уже по-русски. — Уползай в сторону! Вскарабкайся на гряду, что справа от нас. Ты слышишь меня?!

— Слышу! — приглушенным эхом донесся голос девушки.

По тому, как немцы дружно ударили из трех автоматов и двух винтовок, лейтенант понял, что Анна начала выполнять его приказ. Воспользовавшись этим, он перекатился поближе к скале и отполз чуть-чуть назад, втиснувшись в едва заметный изгиб скалы. Теперь его могли обстреливать только те двое, что залегли справа от дерева. Для остальных он был недосягаем.

— Не стрелять! — предупредил он своих. — Беречь патроны!

«Пусть они вытряхивают свой боезапас. Пусть вытряхивают, — думал он, прислушиваясь к лязгающему жужжанию рикошетящих пуль. — Они поняли, что девушку им не достать, и теперь сдерживают нас троих. Зачем? Самое разумное, что они могут сделать, это дать нам уйти. Чтобы победить врага, нужно дать ему возможность отступить. Обреченный сражается до последнего — банальная истина войны, которую они не сумели усвоить?… Ах да, с ними нет офицера. Ну что ж, пусть опустошают патронташи. Там посмотрим».

— Анна, где ты?!

— Ушла! — ответил Корбач.

— Анна, попытайся взобраться на гряду! Посмотри, нет ли в долине немцев!

— Не видно! — отозвалась девушка после минутного молчания. — Немцев нет! Но скала крутая!

— Прикройте, лейтенант! Попробую занять ее место.

— Лежать, Корбач!

«Это ты виноват, — мучительно корил себя лейтенант. — Ты ведь заметил, что тропа кончилась и впереди тупик — идеальное место для ловушки. А значит, должен был послать кого-то на разведку. Хорошо еще, что шли молча и "архангел войны" заметил нас слишком поздно».

— Что делать будем, командир?

— Сказал уже: лежать! — жестко произнес Беркут. Ему не хотелось потерять здесь кого-либо из этих парней. Столько пройти, столько продержаться! До Подольска осталось километров восемьдесят, не больше. Это на день пути. А там — знакомые леса. Явки в селах. Он попытается восстановить лагерь, из которого в свое время немцы загнали его группу на погибельную Змеиную гряду, или подыщет более подходящее место.

26

«А ведь она просто-напросто прогнала меня! Прогнала, избавилась и забыла… — незлобиво, с умиротворенной тоской думал Крамарчук, устало бредя по лесу. — Если бы осмелилась, еще и пальнула бы в мою сторону. Чтобы не вздумал вернуться и тащиться за ней. А ведь ты, жук навозный, действительно готов был вернуться. И тащиться. Куда бы она ни пошла, — расправлялся он сам с собой. — А Мария поняла это. Поняла и попыталась спасти в тебе солдата. Она теперь влюблена в своего лейтенанта. А для него, "избранника войны", людей больше не существует. Есть только солдаты и несолдаты. Храбрецы и трусы. Так вот, она спасала в тебе солдата… А что, — сказал он себе, преодолев глубокий, похожий на противотанковый, хотя откуда было здесь, в густом лесу, взяться танкам, ров, — и спасала. Пока ты окончательно не заквасился на хуторском рассоле и не превратился в юбочника».

Лес становился реже, и в нем все чаще встречались окопы. Время от времени Крамарчук спотыкался об осевший поросший травой бруствер или вынужден был перескакивать через пулеметное гнездо. Сейчас он чувствовал себя так, словно брел по обезлюдевшему полю большой битвы, в которой из двух сражавшихся многотысячных армий уцелел только он один. Последний солдат на мертвом поле битвы!

И поскольку он был последним, то, в зависимости от настроения, мог ликовать, как победитель, или рыдать, как безумец. И то и другое ему простилось бы. Тем более что ни обвинять, ни прощать его уже было некому.

Он шел и шел, углубляясь все дальше в лес, который, как ему казалось, снова становился гуще и холоднее, словно сумел сохранить холод прошлой зимы. И его совершенно не интересовало, что там откроется, что ждет его впереди, за стеной деревьев, за густой щетиной кустарника, за холмом… Опасности для него больше не существовало. Цели тоже. Лес его не страшил. Уже давно не страшил. Сейчас Крамарчук чувствовал себя в нем, как зверь в родной стихии.

И хотя он был уже довольно далеко от деревни, у которой они с Марией так странно распрощались, Николай все еще стремился отойти как можно дальше, чтобы снова — в который раз! — не возникло тягостное желание вернуться. Под любым предлогом вернуться. Только бы оказаться рядом с Кристич.

Нет, он все понимал: Мария не хотела, чтобы он стал таким же трусом-приживалой, как тот «хозяин», у которого они заночевали.

«А ведь она не может простить никому, кто пытается спасти свою жизнь или хоть немного отдохнуть от войны. И не простит. До тех пор, пока ее лейтенант Беркут сражается, — с горькой иронией подумал он, поднимаясь на очередной холм, вершина которого издали напомнила каску с проломленным верхом. — Ну и пусть катится к своему лейтенанту! И вообще… Дот пал, гарнизона больше не существует, фронт далеко… Кто такой для меня Громов? Да никто! Нынче таких окруженцев-лейтенантов — как сусликов в степи!»

Но, взойдя на холм, он почти уперся грудью в ствол сорокапятки. И замер от неожиданности. Ствол и изрешеченный осколками щиток покрылись толстым слоем ржавчины, колеса и станина вросли в землю, в гнезде прицела виднелся пожелтевший стебелек травинки.

— Ах, ты, родная моя! Ах, ты, расхорошая! — взволнованно проговорил Крамарчук, нежно поглаживая ржавое тело пушчонки, словно встретил близкое ему, родное существо. — Как же ты сюда попала? Кто тебя? Куда же ты, родная, палила, если кругом лес? Ан, нет… — чуть в стороне от того направления, куда смотрел ствол завалившейся на правое колесо пушки, виднелись остатки печных труб, обрушившаяся крыша разбитой хаты, перебитый колодезный журавль.

Издали осмотрев все, что осталось от небольшого лесного хутора, бывший артиллерист «дота смертников» довольно ясно представил себе, как мог протекать последний бой этого орудия.