— В Берлине нам сказали, что вы привезли с собой и какого-то славянина-скульптора, — вмешался в их разговор адъютант коменданта. — Это действительно так?
— Он ожидает нашего решения в аэродромной машине, которая доставила нас сюда. Причем это не просто скульптор, а специалист по скульптурным «Распятиям». Выдающийся специалист по «распятиям», которого мы сами в свое время распинали.
— Неужели… распинали?! — не поверил Удо Вольраб.
— Обошлось, правда, без гвоздей, ограничились проволокой. Зато на кресте, как полагается. Дабы этот творец по-настоящему прочувствовал, вошел в образ, проникся философией и психологией мессии-мученика.
— Все-таки психологией? — едва заметно ухмыльнулся фон Риттер, вспомнив о том, что своими научными изысканиями барон занимается давно и настолько усердно, что его труды уже печатают в научных сборниках.
— К тому же, сам этот скульптор, в миру именуемый «Отшельником», оказался еще и недоученным православным священником.
— А вот это уже существенно! — оживился фон Риттер. — Как только прибудем в штаб «СС-Франконии», поставите его передо мной. Скульптор, священник, солдат, славянин, пленный, распятый, загнанный в подземелье… С таким экземпляром есть о чем поговорить.
— Кстати, он тоже лично знал Беркута, и незадолго до осады дота Отшельник умудрился побывать в доте «Беркут», медсестрой в котором служила его любимая девушка.
— А вы, фон Штубер, вместо того чтобы увековечить этот «укрепрайонный треугольник» в лучшем фронтовом романе двадцатого столетия, до сих пор балуетесь статьями о психологии русского солдата.
Гауптштурмфюрер по-философски вздохнул, мол, что поделаешь, каждому свое.
— …Хотя в принципе, человеку, далекому от науки, даже трудно представить себе, какое великое множество научного материала дает человечеству эта война, какие анналы она открывает в психологии, философии и даже в физиологии человека.
— Значит, можно не сомневаться, что в скором времени мы действительно увидим книгу «выдающегося психолога войны» барона фон Штубера, а также узнаем о присвоении ему ученой степени доктора наук?
— Если только война и прочие обстоятельства позволят ему эти ученые вольности, — заметил Штубер.
— Позволят. Теперь вам уже ничто не помешает.
— Кроме случайной пули, — вернул его к реалиям войны фон Штубер.
— Это уж само собой, — развел руками фон Риттер.
— И позволю себе напомнить о моей просьбе.
— Какой еще просьбе? — непонимающе отшатнулся комендант «СС-Франконии».
— Предоставить мне возможность выехать на охоту на Беркута в район Малополыпи [11] .
— А что, над этим следует подумать, — не стал разочаровывать его отказом фон Риттер.
— Буду весьма признателен.
— Но обратите внимание, барон, что здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря», рождается новая философия и психология бытия, новый тип человечества, а возможно, и новая земная…
— Точнее будет сказать, подземная…
— …Но все же цивилизация!
— Ну, говорить о гарнизоне «СС-Франконии» как о зарождающейся цивилизации, наверное, слишком смело…
— …Поэтому, — не внял голосу его сомнений барон фон Риттер, — экспериментального человеческого материала у вас будет предостаточно. Причем материала, похлеще истории с Беркутом.
«Экспериментального человеческого материала» — врезалось в сознание Штубера. А что, подобного «экспериментального, человеческого…» теперь, во время войны, у него действительно хватало, причем некоторые экземпляры способны были поразить удивительнейшими сюжетами своего бытия кого угодно.
К такому «материалу», несомненно, принадлежал и некий самородок, бывший красноармеец и семинарист, а еще — резчик по дереву, иконописец и скульптор Орест Гордаш, с которым Штубер познакомился еще там, в оккупированной Украине. Такие судьбы, несомненно, составляли украшение его коллекции. Барон был доволен тем, что знакомство с Гордашем, больше известным ему под прозвищем Отшельник, затянулось достаточно долго, чтобы «поработать с ним еще и здесь, в подземельях «Регенвурмлагеря».
— Будете погружаться в «Регенвурмлагерь» вместе со мной? — поинтересовался бригаденфюрер, и Штубера удивило, что фон Риттер не приказал следовать за ним, а решил выяснить его намерения.
— Хотел бы немного полюбоваться окрестностями, а заодно ознакомиться со степенью маскировки лагеря.
— Тогда, прежде чем отпустить аэродромную машину, прикажите водителю доставить вас к цепочке лесных озер, что в двух километрах отсюда. Через полтора часа наши люди подберут вас.
7
В ожидании людей коменданта Штубер несколько минут осматривал поросшие ивами берега лесного озера, с искусно насаженными кустарниками на искусственных островках, в основании каждого из которых находился небольшой, соединяющийся с «Регенвурмлагерем» дот.
Присев на корточки, он с философским глубокомыслием созерцал невидимый с берега водопад, зарождавшийся в едва выступающей над поверхностью бетонной шахте. Куда потом уходили эти мощные потоки воды, что они в глубине подземелья вращали или охлаждали и, вообще, для каких нужд использовались — об этом можно было судить с той же достоверностью, с какой судят о мифических подземных «реках смерти».
— Я понимаю, что по своей гнусной привычке вы, Зебольд, станете оспаривать мое утверждение. Тем не менее смею утверждать: то, что предстает сейчас перед нами, — уже нечто выходящее за рамки войны. То ли каналы на Марсе, то ли базальтовые дворцы на Венере или что-то в этом роде…
— Словом, и на сей раз «нам не дано постичь», как изрекает в подобных случаях наш великий Магистр, — проворчал фельдфебель.
Последние несколько дней фельдфебель Зебольд оставался мрачным, как Отелло накануне мести. Вот уже в третий раз ему было отказано в присвоении чина лейтенант. То образованием не вышел, то заслугами не впечатлил, и вообще, дескать, по природе своей человек может быть или фельдфебелем, или офицером; ни о каком соединении этих качеств и свойств не может быть и речи.
Собственно, Зебольду не то, чтобы отказывали, а просто всякий раз на какой-то ступени штабной иерархии стремление Штубера возвести своего «Вечного Фельдфебеля» — как уже язвили по этому поводу в группе «Рыцари рейха» — в офицерское достоинство почему-то странным образом не срабатывало. Месяц назад Зебольда уже даже поздравили со «снисхождением к нему мечты». Тем горче оказалась пилюля, преподнесенная ему одним из берлинских штабистов: оказывается, нельзя полагаться ни на какие заверения i штабных писарей, ни на какие другие свидетельства причастности к офицерскому сонму, кроме одного — приказа. Которого так и не последовало.