— Не слишком.
— Тогда я скажу вам больше. Вы тоже не стесняйтесь меня, ведите себя гаскованнее. В этой богоизбганной постели вы познаете такое блаженство, что никаким небесным гаем вас уже не соблазнить. А если вы еще и женитесь на мне… О, если вы еще и женитесь, Огест… Вы станете самым богатым и самым пгеуспевающим иконописцем, да, пожалуй, и светским художником, в этой стгане. Нет-нет, я сказала, не «советским», а «светским». Уж об этом мы — я и мои дгузья — позаботимся. И вгяд ли кто-либо удивится, если в скогом вгемени ваши кагтины и ваши иконы будут выставляться в Пагиже, Гиме, Нью-Йогке. Хотите взглянуть на «обнаженную Маху»?
— Где? — не понял Орест.
— Пгямо здесь, Огест, все пгямо здесь… — и, достав из потайной полочки секретера несколько снимков, разложила их перед Гордашем. На большинстве из них было изображение нагой Софы в самых невообразимых позах — под вуалью и без, на берегу моря, в постели, посреди лужайки… — У меня личный фотоггаф, Огест. Но фотоггафия — это всего лишь в семейный альбом. А вот это тело… — медленно провела она руками от бедер до груди, — оно достойно кисти Тициана и лучшего из залов Лувга. Вы согласны, Огест?
— Богоизбранное тело, — признал Гордаш.
— Но это еще не все. Я понимаю, что любая, пусть даже самая заманчивая натуга со вгеменем тускнеет. Поэтому вот вам снимки еще нескольких женщин, чьи тела могут заинтгиговать любого мастега кисти… И любая из них — на вашем холсте и в вашей постели. Я не из гевнивых, Огест, я — из тех женщин, что… для жизни.
…Из семинарии Орест бежал за месяц до окончания предпоследнего курса. Сбежал прямо из монастыря, куда их привели на торжественное богослужение по случаю прибытия митрополита. Не желая испытывать судьбу, Орест не решился пройти через ворота, где его неминуемо остановил бы привратник, выясняя, куда он направляется, а просто на глазах оторопевшего старца-монаха перемахнул через высокую ограду и побежал к берегу моря, которое всегда так манило его; к высокому степному мысу, врезающемуся в море, словно севший на мель корабль; к миру, в котором уже никто и никогда не способен будет заставить его стать на колени…
— Что там у тебя, Громов? — голос комбата был спокоен, и это спокойствие как-то сразу же передалось лейтенанту. Все выглядело так, словно ничего особенного не произошло: звонит комбат, интересуется, как дела. Обычная — теперь уже обычная — фронтовая жизнь. И, слушая Шелуденко, лейтенанту хотелось забыть, что и тот со своим гарнизоном тоже окружен, что все они уже отрезаны от армии многими километрами оккупированной территории и что отныне жизнь их пошла по смертельно уплотненному, невероятному по своей скоротечности фронтовому распорядку.
— Только что отбили атаку. Человек сорок, думаю, охладили, во всяком случае, этим сорока свободных территорий на Востоке уже не хочется. Потерь не имеем.
— Молодец, Беркут. — Громов заметил, что комбат все чаще подменяет его фамилию наименованием дота. И уже начал привыкать к этому, как привыкают к своей дворовой кличке. — А что старший лейтенант Рашковский? У тебя связь с ним имеется?
— Рашковский? Его здесь нет, товарищ майор. Увел остатки своей роты в тыл. Давно, еще ночью.
Несколько секунд комбат растерянно молчал, осмысливая услышанное. То, о чем сообщил ему комендант, просто не укладывалось в его командирскую логику.
— Неужели вопреки приказу? Ты довел до его сведения?..
— Так точно. Плевать ему на приказ. Своя шкура дороже. Прикрывают меня остатки роты Горелова. Всего-навсего двенадцать бойцов. Да двух бойцов с пулеметами — от щедрот своих — оставил Рашковский.
— Уму непостижимо! Через двадцать минут у меня очередная радиосвязь со штабом дивизии. Потребую, чтобы его расстреляли перед строем. Как дезертира! Под-лец!
— А что происходит у вашего дота, товарищ майор? — попытался поскорее уйти от этого неприятного разговора лейтенант.
— У моего? Мы тут дот елочками-сосенками замаскировали. А по обе стороны пулеметные точки выставили. Тоже в маскировке. Так вот, какое-то вражеское подразделение, прошедшее между тобой и «Соколом», поперло, ничего не ведая, прямо на нас. Ну мы его и встретили. Пока фашисты разобрались, что к чему, пока поняли, что этот дот с кондачка не добудешь… Теперь, конечно, на измор берут. Совсем ошалели. Я связывался с командиром соседнего батальона, что южнее нас. Там немцы еще вчера в берег въелись. Но доты держатся. Если уж очень будут наседать, сообщи, помогу орудиями. Больше ничем помочь не смогу, но орудиями еще поддержу.
— Берегите снаряды. На крайний случай.
— Особо беречь их уже нет смысла. Как только облепят — вызываю огонь на себя.
— Жаль, что я вас своими орудиями поддержать не могу.
— Ничего, у тебя есть на кого тратить их. И еще… готовься к прорыву. К ночному прорыву.
— Так точно, будем готовиться.
Под вечер фашисты снова минут двадцать расстреливали «Беркут» с правого берега, а потом, установив уже на этом берегу три пулемета, начали палить из них и винтовок, прикрывая взвод румынской пехоты, пытавшийся подобраться к амбразурам. Однако один пулемет орудие Назаренко уничтожило, а румыны, оставив возле дота до половины взвода, опять были отброшены. И все же в «Беркуте» во время этого короткого, но упорного боя, были ранены заряжающий первого орудия Роменюк и первый номер третьего пулемета Симчук.
«А ведь этих потерь можно было избежать, — снова терзал себя лейтенант. — Не умеют воевать. У солдат никудышняя реакция, не используют заслонки. Не меняют позиции».
Роменюка он сразу же заменил телефонистом Коржевским; в помощь Ужицкому, единственному оставшемуся из расчета третьего «максима», направил повара Зоренчука. Однако появление еще двоих раненых сразу же осложнило всю мыслимую подготовку к прорыву из дота и выхода из окружения.
Если Коренко еще мог бы ползти вслед за товарищами или, в крайнем случае, уже там, на склоне, прикрыть их отход, то Роменюк был тяжело ранен в плечо и его нужно было только выносить. Симчук был ранен легко, в руку, но еще какое-то время продолжал вести огонь, и пока Ужицкий заметил его ранение, пока прибежала Кристич, успел потерять много крови. Правда, Мария уверяла, что он еще сможет вернуться к пулемету, но не раньше чем дня через два, когда основательно отлежится.
Поняв, что румыны так и не сумеют взять дот, даже если предпримут еще десять таких же плохо организованных атак, немецкое командование снова перебросило им на помощь несколько подразделений вермахта. Пока что эти подразделения, не открывая огня, осторожно занимали позиции за изломом берега, у самой воды. Но было понятно, что ночью они попытаются восстановить окопы, которые когда-то занимал батальон капитана Пикова. Спешно окапывались вермахтовцы и по флангам.
А в это время румыны почти непрерывно атаковали группу сержанта Степанюка, пытаясь захватить небольшое плато, составляющее «мертвую зону» дота. Группа уже потеряла шесть человек убитыми, но оставшаяся восьмерка забаррикадировалась камнями в своих норах-окопах и каждый раз упорно сбивала врага с этой ровной, похожей по форме на крышу гроба (только вместо креста на ней пролегла неглубокая ложбина) каменной полки.