Охранники в черкесках с газырями, в высоких бараньих шапках и с кинжалами на поясах; на безопасном расстоянии от них — ребятня, сбежавшаяся поглазеть на чужое богатство.

Клим и Любочка прошли вслед за метрдотелем через сумрачный ресторан на увитую плющом веранду. За ширмой из тропических растений — оркестр; под горой — Ока, розовая в лучах заката; на другом берегу — пестрые крыши ярмарочных павильонов, а дальше сумерки, леса, сиреневая даль.

— Красота! — шепнула Любочка, садясь за столик.

Клим кивнул. Красота теперь стоила очень дорого. Направляясь в Россию, он гадал, как изменится его жизнь, когда он разбогатеет. Оказалось, что при деньгах можно выстроить себе пятачок ухоженной действительности, но чем уютнее в ней было жить, тем чудовищней казался контраст с внешним миром — с его войной и неясным предчувствием беды.

По журналистской привычке Клим постоянно отмечал факты, о которых надо бы писать в газетах, но он каждый раз одергивал себя: «Ты приехал в Россию не за этим. Твоя задача — быстро разобраться с делами и вернуться назад».

Продать дом на Ильинке было не так-то просто. Клим обошел чуть ли не все агентства — везде скука и упадок. Ему объяснили, что, несмотря на наплыв беженцев и высокие цены на аренду, никто не хочет покупать недвижимость: дом в любой момент могли реквизировать военные. К тому же страхование полностью развалилось: случись пожар — никто копейки не даст по страховому полису.

Гостей на веранде развлекали «Танцами воздушных змеев»: под звуки вальса в небе кружили два желтых ромба, разукрашенных лентами, на точном, никогда не меняющемся расстоянии друг от друга.

Посетители «Восточного базара» — юные, затянутые в шелка дамы и господа средних лет и крупных габаритов, кто во фраке, кто в гимнастерке: кто военный подрядчик, кто «вагонник», перегонявший продовольствие из губернии в губернию. В Саратове пуд баранок стоил двенадцать рублей, а в Нижнем Новгороде — двадцать три. «Вагонники» чихать хотели на указы правительства и, несмотря на хлебную монополию, торговали по свободным ценам.

На столах — тонко нарезанный балык, золотистые куропатки, фуагра с черносливом в крохотных фарфоровых чашках и шампанское в ведрах со льдом. Будто нет ни запрета на алкоголь, ни монополек, чьи прилавки осаждали, как крепостные стены.

Подлетел голубь-официант, с сизым чубом и беспокойными глазами, подал лососину под соусом «ремуляд», салат «Эскароль», брабри мандариновое, буше паризьен…

Клим и Любочка опять веселились и поддразнивали друг друга. Он рассказывал ей об игре футбол, захлестнувшей бедные кварталы Буэнос-Айреса, показывал фокусы с салфеткой и винной пробкой, которым его научили бездомные артисты.

— Глядя на тебя, не скажешь, что ты водился с босяками, — сказала Любочка.

— Почему? — удивился Клим.

— У тебя слишком ухоженный фасад.

Он рассмеялся:

— Просто я насквозь пропитался духом Сан-Тельмо — я там живу. Некогда это был престижный район, но из-за эпидемии желтой лихорадки все богачи съехали оттуда и сдали свои дома эмигрантам. Там очень красиво: высокие окна с жалюзи, что ни дверь — то произведение искусства. Но народ, конечно, не шикует.

— Теперь ты уедешь оттуда?

— И не подумаю. В моем доме на первом этаже ресторан, на втором — итальянское семейство с шестью дочками на выданье и мамашей, которая заботится обо мне как о родном сыне. Я обитаю этажом выше, и у меня имеется прекрасный балкон с перилами в завитушках и мигающей вывеской сбоку: El palacio de la calabaza frita — «Дворец жареной тыквы». К тому же над моим окном есть лепной дворянский герб со стертой надписью на щите — так что я по умолчанию считаю его своим. Неужели такую прелесть можно на что-то променять?

Бумажных змеев унесли, и оркестр заиграл танго. Клим хотел позвать Любочку танцевать, но она вдруг увидела кого-то за его спиной:

— А ты тут какими судьбами?

Он обернулся и застыл в немом изумлении.

— Добрый вечер, — поздоровалась графиня Одинцова.

На этот раз она была не в трауре. Огоньки китайских фонарей отражались в синем стеклярусе на ее платье, темные волосы волнами расходились от пробора до пышного узла на затылке. Она медленно обмахивалась большим черным веером, и завитки страусовых перьев колыхались, как морская трава.

Принял за горничную… Болван, болван!

Клим поднялся, раскланялся. Смотрел на Нину Васильевну с еще не остывшим весельем, не зная, то ли извиняться за свою нелепую ошибку, то ли говорить комплименты, то ли со всевозможным почетом устраивать ее у стола, звать официантов, заказывать все, что она ни пожелает…

— Люба говорила, что вы учили ее танцевать аргентинское танго, — произнесла Нина Васильевна. — Может, и меня научите?

Клим покосился на побледневшую кузину:

— С твоего разрешения.

Подал руку графине Одинцовой и вывел ее на танцевальную площадку.

— Встать надо ближе.

— Так?

Клим положил ее ладонь себе на плечо, осторожно обнял за талию:

— Да, так.

— И что надо делать?

— Следовать за мной.

Она быстро взглянула ему в глаза. Ее легкий выдох пришелся ему на шею.

Ощущать твердость колец на тонкой руке, прикосновение бедра — через шелк юбок; нервное напряжение спины, движение лопаток и еще кое-что: интимный шов на сорочке под платьем, которого касаешься бессовестными, немеющими пальцами.

Танго сродни каллиграфии и живописи — это искусство письма во всех смыслах этого слова: система знаков, рассказ о том, кем ты был и кем надеешься стать.

Клим смотрел на склонившуюся к его плечу женщину, и от внезапного восторга и вдохновения у него замирало сердце. Вот оно — переливание священного огня, передача мысли на расстоянии…

Глава 4

1

Матвей Львович Фомин, председатель Продовольственного комитета, стоял, опершись локтями на перила веранды, и смотрел на танцующие пары — весь сопревший, с горлом, стиснутым воротничком, с плечами, отдавленными заботами.

Край солнца просвечивал сквозь серые облака, как красная подкладка на взрезанной генеральской шинели. Матвей Львович поманил к себе метрдотеля.

— Кто это? — спросил он, не называя имен и даже взглядом не показывая на чужака.

— Он первый раз здесь. Пришел с Любовью Антоновной Саблиной.

— А где Любочка?

— Только что убежала. Сказала, что по счету заплатит ее кузен.

— Стало быть, это прокурорский блудный сын? Из Аргентины?