— У меня никого не осталось, кроме тебя, — всхлипнула Нина.
— Пойдем…
Ох, не надо было возвращаться! Клим взялся за сверток с сатиром… Друзей нет, половина знакомых только рада будет, если Нину поймают, а остальным, кто знает, можно ли доверять? В любом случае, вряд ли кто станет рисковать жизнью ради спекулянтки и родственницы казненных контрреволюционеров.
Надо было срочно искать ночлег — хождение по улицам после девяти наказывалось либо арестом, либо расстрелом на месте: как подскажет революционная совесть патрульных.
Раньше объявления о сдаче комнат вывешивали в окнах, но жилье изъяли из частного владения, и объявления исчезли. Спрашивать у людей бесполезно: все шарахались от незнакомцев из страха то ли перед болезнью, то ли перед ЧК.
— Надо идти на Ярмарку, — сказал Клим. — Там найдем какой-нибудь угол.
Ярмарка превратилась в город развалин: выбитые окна, разобранные крыши. Ветер гонял по опустевшим улицам пепел и высохшую ломкую листву. Будто воплотилась детская фантазия: «Мама, а что будет, если все люди исчезнут? Если в целом свете никого не останется — только ты и я?»
По дороге брел понурый пес. Прошел мимо — даже не поднял головы. С чаши фонтана перед Главным ярмарочным домом поднялась стая ворон.
Клим вывел Нину к театру Фигнера, тому самому, где Елена когда-то исполняла танго по-русски. Во всем здании не осталось ни одного целого стекла, широкие лестницы были покрыты мусором. Клим распахнул дверь зрительного зала. В столбах света, падающих из окон под потолком, кружили пылинки. Кресел не было; огромная люстра валялась, разбитая, на полу; все, что осталось от былой роскоши, — алый занавес, висевший так высоко, что грабители не смогли до него дотянуться.
— Предлагаю поселиться в директорской ложе, — сказал Клим. — Если бродяжничать, то с шиком.
Нина безучастно кивнула.
Поужинали остатками хлеба, принесенными с корабля. Клим пошел за сцену, поколдовал над рычагами и тросами, и пыльный, продырявленный пулями занавес поехал вниз.
— Мы, когда были мальчишками, водили дружбу с рабочими сцены, — сказал Клим. — Приносили им пива и воблы, а они пускали нас на представления без билетов.
Он соорудил из занавеса гнездо и уложил в него Нину. Пристроился рядом:
— Спи. Завтра что-нибудь придумаем.
Она закрыла глаза:
— А я в детстве читала «Дракулу» Брэма Стокера и всё пересказывала Жоре. Он потом особую молитву придумал: «Господи, спаси и помилуй родителей, Нину, меня и всех православных христиан. Дай мне быть хорошим человеком и избави нас от кровососов». Я ему говорила, что у нас их нет и быть не может, и он перестал молиться. А они его все-таки погубили.
Как утешать? Как стягивать края раны? Слава богу, Нина быстро заснула — слишком измаялась, слишком надорвала себя. Тишина в театре стояла такая, что Климу казалось, что он оглох. На Ярмарке должно быть шумно: гудит толпа, играют оркестры, приказчики нахваливают товар: мерлушку, урюк и сарацинское пшено…
Он проваливался в солнечные полусны и вдруг приходил в себя как от удара: кругом мрак и могильная тишина. Жить в городе невозможно, но из города не выехать. Впереди зима, и если от чекистов еще можно скрыться, то от морозов точно не убежишь.
Нина и Клим сходили на вокзал — узнать о билетах. Впрочем, они не представляли, куда можно уехать. Где начиналась и кончалась Совдепия? Что происходило за границей? Международные новости сводились к описанию стачек и антиправительственных демонстраций: «Мировая революция не за горами!»
Билеты продавали только тем, кто мог предъявить разрешение на выезд.
Клим поговорил с мешочниками: при определенной ловкости в вагон можно было пролезть без билета, но в теплушках свирепствовал тиф, который распространяли вши. Насекомые переползали от больного к здоровому, и люди заражались целыми составами. Безопасно было ехать только в вагонах, зарезервированных для большевистских чиновников.
Если бы Клим был один, он бы попробовал уехать. Но Ниной он рисковать не хотел: слишком мало времени прошло после операции — если в дороге шов разойдется, если она заболеет, врачебной помощи не будет.
Они решили распилить сатира на куски и продать по частям — так его можно было «растянуть» на более долгий срок. На остатки денег, полученных за брошюры о Ленине, Клим купил ножовку и первым делом лишил сатира бороды.
Надо было что-то придумать с жильем и работой. Из-за того, что Нина не имела документов, снять комнату было невозможно: нет бумаги — нет прописки, а за неофициальный приют подозрительных личностей хозяева могли поплатиться жизнью.
На другой стороне Оки, вдоль Мызинского шоссе, стояли пустые дачи. Но если там поселиться, то где брать деньги и провизию? Службу не найти: в городе полная безработица, с охотой брали только в Красную армию. При этом тот, кто не служил Советам, был поставлен почти вне закона.
Клим изумлял Нину умением приспосабливаться. Он принес ржавый утюг, сбил с него ручку — получилась маленькая плита, которую можно было топить щепками и старыми афишами.
Он умел веселиться над несчастьями: нет ни ложек, ни вилок? Ну и ладно, настоящие гаучо едят только ножом.
— К вилке нужна тарелка, а к ней стол и стул, — подмигивал он Нине. — Как все это возить по пампасам? Никак. А гаучо должен быть свободен, как ветер.
Из театрального занавеса они сшили неплохую палатку — благо дело, в несессере имелись иглы и ножницы.
Кто-то выкинул комнатную пальму, и Клим принес ее в театр: в отчищенном ведре можно было носить воду, а дерево он оставил для красоты — чтобы было под чем сидеть и рассказывать Нине о дальних странах.
Она любила рассматривать его. У Клима была фигурная кромка волос — с мысиком, выдающимся на лоб, с двумя дорожками волосков на затылке. Небритая щетина тоже фигурная, с красивыми изгибами на щеках, с узким перешейком под нижней губой.
— Поцелуй меня, — просила Нина.
Клим отстранялся в притворном ужасе:
— Мадам, поцелуй — источник заразы! Я этот лозунг сам видел на Бабушкинской больнице.
Но все же целовал, мгновенно пьянел и прижимал Нину к себе.
— Тихо… тихо… Рано еще…
Она нехотя покорялась, страшно довольная, что несмотря на ее худобу, на вылинявшее платье с чужого плеча, Клим все-таки видел в ней женщину.
— Спасибо, — шептала она.
А он смеялся:
— Вместо «спасибо» по новым правилам положено говорить «мерси», потому что «спасибо» — это «спаси Бог». А никакого Бога, судя по всему, нет.
Клим не разрешал Нине выходить из театра: слишком велика была опасность нарваться на патруль — в двух шагах, вдоль берега Оки, то и дело маршировали военные отряды. К тому же в развалинах Ярмарки могли прятаться бандиты и беспризорники. Кто знает, что они выкинут, если встретят одинокую женщину?