Домой Тамара ехала триумфатором. Дети встретили ее, наперебой начали поздравлять. Даже скептик Тони и тот расчувствовался:
– Ты не представляешь, как я горд!
В Берлине между СССР и Германией был подписан договор о ненападении и нейтралитете.
В Париже Коко Шанель представила миру маленькое черное платье – «униформу для женщин со вкусом». Черный цвет более не являлся символом траура.
В Лондоне Джон Байрд продемонстрировал журналистам первую телевизионную систему, которая могла передавать движущиеся изображения.
В Шанхае у Тамары Олман появился новый друг.
Они с Климом сразу стали откровенничать. Обсуждали новости, радио, Нину Васильевну: Тамара – серьезно, Клим – с усмешкой. Она диву давалась: как Нина Васильевна могла не любить своего мужа? Иметь такое сокровище и совершенно не ценить его?
– Она пыталась – ничего не вышло, – отозвался Клим. – У нее другое представление о сокровищах.
– Деньги?
Он покачал головой:
– Неопалимость. Моя жена – Неопалимая Купина. Она постоянно горит, постоянно проигрывает – и никогда не сгорает. А я не могу, обжегшись, совать руки в печку. Если у меня что-то не выходит, я начинаю жалеть себя, думать, что у меня нет способностей… У Нины упорства, как у дятла, она не боится потерь. Ей бы хотелось, чтобы я добивался ее после всего, что между нами произошло. Она сама всегда так поступает: Даниэль Бернар ее отверг – наплевать, зайдем с другой стороны. А мою гордость она считает слабостью – вроде ширмы, которой я прикрываю неспособность возрождаться из пепла. И скорее всего, она права.
– Вы ее любите? – спросила Тамара.
Клим едва заметно двинул плечом:
– Вероятно.
– И на что-то надеетесь?
– Нет.
Тамара смотрела на своего друга – ироничный жизнелюб, сильный, добрый, верный. Такие, как он, не должны быть несчастными. И все-таки вот оно – скрытый надлом, усталое неверие, что может быть по-другому. Он принял поражение и решил, что на самом деле у него все хорошо, как у миллионов нелюбимых мужчин, у которых есть дети, работа, газета и чашка кофе по утрам.
А Нина Васильевна к Тамаре больше не приходила.
Коллор похлопотал, и Аде разрешили увидеться с Феликсом. На свидание она пошла с Митей. Ночью ей приснился сон, что ее не выпустили из тюрьмы и посадили за соучастие. Защитник из Мити никакой, но с ним все же было спокойнее.
Тюремная ограда, скорбная очередь перед зарешеченным окном, солдаты, колючая проволока. Ада шла со сдавленным сердцем; когда ворота закрылись за ней – вздрогнула всем телом.
Ее отвели в комнату с синими стенами. Охранник, пожилой коротконосый ирландец, смотрел на Аду, будто она ему страшно надоела.
– Сидите здесь, – буркнул он и вышел в коридор.
– У него зуб болит, – тихо сказал Митя.
Ада в раздражении повернулась к нему:
– Ты-то откуда знаешь?
Охранник вернулся, и следом за ним в синюю комнату шагнул Феликс. Он был худ, небрит, запястья и лодыжки скованы цепью.
– Ада?
Она не выдержала, бросилась к нему, но охранник схватил ее за руку:
– Нельзя, мисс! Садитесь за стол и говорите. А слуга ваш пусть вон там, на лавке, дожидается.
Аду колотил озноб.
– Как вы? – проговорил Феликс. Кандалы его звенели при каждом движении.
– Говорить по-английски! – рявкнул ирландец. – У вас одна минута.
Но Феликс не обратил на него внимания:
– Вот холера… У него всю неделю зуб ноет, так он проходу никому не дает. Вы за меня, Ада, не беспокойтесь, у меня все хорошо…
– Да как же? Они убьют вас!
– Тогда надо перебить всю полицию и весь Муниципальный совет в придачу.
Голос у Феликса был спокойный, а в глазах – затравленная тоска. Ада смотрела на его руки с черными полосками на запястьях.
– Они вас в кандалах держат?
Он усмехнулся:
– Когда как.
Все было очень-очень плохо, но воины не жалуются. Слезы потекли по щекам Ады.
– Я сам совершил то, что совершил, и сам буду за все отвечать, – глухо сказал Феликс. – Вам вряд ли позволят навестить меня еще раз. Если у вас будет в чем-то нужда, попросите помощи у Коллора или Умберто – он итальянец, но тоже ничего себе парень.
– А вы? Ведь с вами могут…
– Я не дам им убить меня! – Феликс хотел утереть ей слезы, но цепь не позволила. – Идите домой и ни о чем не беспокойтесь. И вот еще что… – Он замолчал, будто искал, но не мог подобрать нужные слова. – Спасибо, что пришли ко мне.
– Я дождусь вас, – дрожащим голосом проговорила Ада.
Она перекрестила его и, вскочив из-за стола, обняла и поцеловала в губы.
– Нельзя! – закричал тюремщик. Все это время он был словно в забытьи, а сейчас очнулся. – Все, свидание окончено! Арестованный, назад!
Выйдя за ограду, Ада остановилась, пытаясь отдышаться. Солнце, облака, небо такое, что утонуть можно… А Феликс там – в тюрьме…
– У охранника больше не будут болеть зубы, – тихо сказал Митя.
– Что?
– Я сделал так, чтобы зубы его не болели, – повторил он. – Ему было очень больно, так нельзя.
– А мне? А нам? – Отчаяние с новой силой нахлынуло на Аду, и она уже не понимала, что говорит. – Ты об охраннике заботишься, а о нас ты подумал? Разве Феликсу не было больно?
– Нет, – покачал головой Митя. – Он был счастлив, увидев тебя.
– Правда?
– Правда.
Извечное утешение – книжные лавки на Фучоу-роуд.
Ада хитрила: делала вид, что рассматривает новинки и выбирает, что купить, а на самом деле торопливо читала. Ворованное счастье, третий сорт, но книги у Ады кончались слишком быстро – никаких денег не напасешься.
Мистер Даглас, желтоглазый приказчик, любил повторять, что его магазин – не библиотека. Он следил за посетителями через круглые зеркала под потолком. Если какой-нибудь прохвост попадался на нелегальном чтении, его тут же выгоняли на улицу. Попасться мистеру Дагласу было очень страшно.
Но Ада была умелым конспиратором. Она потихоньку утащила с полки «Джентльмены предпочитают блондинок» и прикрыла их «Справочником коневода». Потом бочком, бочком передвинулась в угол, где пылились мемуары. Если спрятаться за тумбочку, то мистеру Дагласу ничего не будет видно.
Ада попятилась и больно ударилась о стремянку. Подняла глаза. На верхней ступеньке стояла Нина Васильевна Купина. Белое платье с цветным платком вместо пояса, резной испанский гребень на затылке.