– Неправда, – отрезала Лиззи. – Твоя мама была раньше бедной. И это не вина женщины, что она может заработать себе на жизнь только няней или учительницей. Такие, как твой папочка, не принимают нас за равных. У тебя может быть не тот пол, не та национальность, неправильный вид… Так что зарубите себе на носу, мисс, в моем доме я не потерплю шовинизма.
– Шови… что? – не поняла Бриттани.
Бриттани утащила обертку от мыла и сунула себе в ноздрю.
– Мисс Ада, гляди, у меня синие козявки!
– Дай сюда! Все, накупалась – вылезай!
На полу лужи – как всегда расплескала воду.
– Смотри! У меня рога! – Мокрые пряди торчат в разные стороны. – Я дррррракон!
Полотенце, пижама, чулки. Доехать на Адиных плечах до спальни.
– Спать не буду. Вообще-то нет… Буду! Но ты мне расскажешь про… Как эту ведьму звали? Баба-нога? Нет… Бабарука?
– Баба-яга.
– А… вот-вот.
Бриттани всем говорила, что теперь у нее есть не только няня Хобу, но и сказочница мисс Ада. Сказочница – вот на какую должность устроилась!
– Когда Хобу рассказывает, я не люблю, – говорила Бриттани. – У нее все истории про то, как бедным людям плохо живется и им отрубают головы. А русская Баба с рукой и ногой очень хорошая. Только ты про нее подольше говори. Пусть она будет доброй-предоброй и дает детям настоящие яблоки. Это значит – необваренные кипятком.
Шофер высадил Аду и Бриттани у ворот городского парка.
– Не пойду туда, – тихо сказала Бриттани. – Ни за что!
С этого начиналась каждая прогулка.
– Ну почему?
– В парке скучно!
– А где не скучно?
Бриттани искоса взглянула на Аду:
– Ты умеешь хранить тайну? Если ты обещаешь никому-никому не говорить, я тебе покажу одно очень интересное место. Меня туда Хобу водила: у нее ножки забинтованные, она не могла за мной по парку бегать, и мы с ней не слушались маму.
Бриттани велела нанять рикшу и сказала ему что-то по-китайски. Тот изумился не меньше Ады: белый ребенок знает местный диалект? Но все же подхватил оглобли и быстро засеменил в сторону Французского Банда.
Это был Старый город. Кривые улицы, одноэтажные хибары. На пороге каждой – торговец. Озираясь по сторонам, Ада шла за Бриттани. На них смотрели как на духов из другого мира; какая-то шавка погналась, облаяла.
– Я тут все знаю, – сказала Бриттани. – Меня Хобу брала сюда почти каждый день. У нее здесь родственники живут. Сестра ее знаешь какие тапочки шьет! Потом продает их на базаре. А муж у нее – дурак. Курит опиум и валяется на постели. Ей, чтоб заработать, приходится одежду кули чинить, потому что сами они не умеют.
– А ты что делала? – все еще не веря своим ушам, спросила Ада.
– Как что? Играла. У сестры Хобу есть семь мальчиков и три девочки. Хобу переодевала меня, чтобы я платье не испачкала, и мы на улицу бежали. Только ты, мисс Ада, маме ни слова не говори, а то она меня кипятком будет обдавать.
За высоким забором – школа. Галдящие мальчишки высыпали на улицу. Тут же продавцы сластей и игрушек, глотатели шпаг, укротители змей.
– Они специально ждут, когда дети выйдут после уроков, – объяснила Бриттани. – У тех, кто учится, деньги есть. Ой, смотри! Дядя кобру целует!
– Бриттани, пойдем отсюда! – взмолилась Ада.
– Погоди, я тебе сейчас одного чудесного мальчика покажу! – Бриттани сияла. – Сяо Сэн! Сяо Сэн!
Бритоголовый монашек, сидевший под монастырской стеной, оглянулся. У Ады дар речи пропал: мальчик был белым – нос-курнос, светлые ресницы, глаза голубые. На вид – лет пятнадцать-шестнадцать. У ног его стоял низкий столик с письменными принадлежностями.
Они с Бриттани заговорили по-китайски.
– Мисс Ада, знаешь кто Сяо Сэн? Кал-ли-граф и гадальщик! – объявила Бриттани и что-то сказала мальчику.
Тот светло посмотрел на Аду и нарисовал на клочке бумаги иероглиф. Бриттани передала его Аде:
– Держи, это тебе на счастье. Сяо Сэн сказал, что ты красивая, как я.
Ада прижала ладонь к губам.
– Боже мой, – прошептала она по-русски.
Мальчик вздрогнул:
– Ты из России?
Весь вечер Ада была сама не своя: готовила вместе с Мартой – порезала палец, утюг с углями грохнула чуть ли не на ногу отцу Серафиму; тащила ведро с водой – все разлила на лестнице.
Клим вынес ей тряпку:
– Рассказывай, что случилось.
Ада рассказала. Монашек из Старого города оказался русским, но родной язык почти забыл и считал себя китайцем.
– В идолов верит! – воскликнула Ада, взмахнув мокрой тряпкой. – И будущее предсказывает. Я своими глазами видела – к нему люди идут: он им по руке гадает или по специальным палочкам.
Клим задумчиво поскреб небритую щеку:
– Как он там оказался?
– Понятия не имею. Я его спрашивала – он не знает ни о революции, ни о войне.
– Отведи меня к нему.
– А не боитесь? Вдруг он вам холеру нагадает?
Клим покачал головой:
– Он мне должен нагадать статью на четвертую полосу. Иначе нам на следующей неделе нечем будет платить за комнату.
Как звали-то раньше? Митькой. Но эти времена такие далекие, словно и не было их вовсе. Все, что было до Побоища, в памяти выело. По ночам нет-нет да проявятся образы, но с усилием, будто давнее перерождение вспоминаешь.
Был дом: три окна спереди, наличники на них синей краской покрашены – и с узором. Мамка узор любила: у нее на каждом полотенце петухи крестом вышивались. Печь опять же расписной была. Митя, покуда совсем маленький был, любил мамкины цветы на печных боках разглядывать. Вот так голову повернешь – вроде цветок, а глаза скосишь или зажмуришься покрепче, потом глянешь – вроде лик чей-то.
Коза еще была – серая. Собака, куры, поленница у забора. От нее дух шел особенный… Хороший, одно слово. Спрячешься за поленницу, сядешь на карачки и ждешь, когда мамка искать начнет. Выйдет на крыльцо и кричит:
– Митенька, обедать!
А ты сидишь, уши торчком. Щепкой землю ковыряешь, ждешь, когда еще звать будут.
– Митенька! Ты где, золотенький мой?
Сидишь.
– Митька, поганец, я вот сейчас хворостину возьму!
Вот тут надо вылезать, а то мамка и впрямь рассердиться может. Она поругается, потом схватит поперек живота, вскинет на плечо и заговорит мужичьим голосом: