— Давайте, — сказала она.
Это случилось летним вечером, посреди недели. Пэм находилась в двух кварталах от своего дома и стояла на перекрестке Парк-авеню и Двадцать Шестой улицы, ожидая, пока кто-нибудь ее подцепит. Подъехал этот фургон, и мужчина сделал ей знак подойти. Она подошла и села на правое сиденье, а он проехал один-два квартала, свернул в переулок и остановился у пожарного гидранта.
Она думала, что придется только немного поработать ртом, пока он сидит за рулем, — долларов двадцать или двадцать пять за пять минут работы. Эти типы в машинах всегда хотят в рот, и прямо тут же, в машине. Иногда даже на ходу, что, по ее мнению, ужасная глупость, но поди пойми их. А те, кто пешком, обычно берут номер в отеле, лучше всего для этого «Элтон» на углу Двадцать Шестой и Парк-авеню. Конечно, есть еще ее квартира, но туда она почти никогда никого не водит, разве что в самом крайнем случае, потому что считает, что это небезопасно. Да и кому приятно пускать мужиков в ту же самую постель, где спишь сама?
Мужчину, что сидел в кузове, она не видела до тех пор, пока фургон не остановился. Она даже не догадывалась, что там кто-то есть, пока он не обхватил ее рукой за шею и не зажал ей рот.
— Вот тебе и сюрприз, Пэмми! — сказал он.
Господи, как же она испугалась! Совсем обмерла от страха, а тот, кто был за рулем, рассмеялся, залез к ней под блузку и принялся щупать ей груди. Груди у нее были большие, и она научилась одеваться для улицы так, чтобы выставлять их напоказ, — в платье с узким лифом или в открытую блузку, потому что, если уж кто любит титьки, тот ради них на все готов, так зачем же прятать свой товар? Он взялся прямо за сосок и больно его стиснул, и тут она поняла, что с этими ей придется туго.
— Давайте все переберемся назад, — сказал водитель. — Там уютнее и есть где растянуться. Пусть будет удобно, верно, Пэмми?
Ей очень не нравилось, как они ее называли. Она сказала, что ее зовут Пэм, а не Пэмми, а они произносили это имя с насмешкой, и с какой-то очень недоброй насмешкой.
Когда тот, кто был сзади, снял руку с ее рта, она сказала:
— Послушайте, только без грубостей, ладно? Чего вы хотите, то получите и не пожалеете, но никаких грубостей, хорошо?
— Ты сидишь на игле, Пэмми?
Она сказала — нет, потому что никогда не кололась. Наркотики вообще ей не нравятся. Конечно, можно выкурить косячок, если кто-нибудь угостит, и кокаин тоже приятная штука, но она еще ни разу его не покупала. Иногда мужики насыплют ей дорожку и обижаются, если говоришь, что это тебя не интересует, но в общем она ничего против не имеет. Может, они думают, что она от этого лучше заведется, вроде как злее будет. Иногда какой-нибудь насыплет кокаина прямо себе на член и думает — для тебя это такое лакомство, что и он больше кайфа получит, когда ты станешь сосать.
— Но ты зелье принимаешь, Пэмми? Куда ты его заправляешь? В нос? Между пальцев на ногах? Ты знаешь каких-нибудь крутых торговцев? Может, кто из твоих приятелей торгует, а?
Какие-то дурацкие вопросы. Вроде бы без всякой цели, как будто они от самих этих вопросов тащатся. Один, по крайней мере. Тот, кто сидел за рулем. Он прямо заводился, когда говорил о зелье. Другой больше обзывал ее по-всякому. «Ты, сука рваная, паскуда этакая», что-то в этом роде. Довольно противно, если вдумываться, только многие мужики так говорят, особенно когда возбудятся. У нее был такой клиент, она с ним это делала раза четыре или пять, всегда у него в машине, и он всегда был очень вежливый и до, и после, очень внимательный, никогда не грубил, но, когда он у нее во рту и вот-вот кончит, всегда начиналось одно и то же: «Ах ты, блядь, ах, блядь, чтоб ты сдохла. Ох, чтоб ты сдохла, чтоб ты сдохла, блядь этакая». Ужасно, просто ужасно, но, если этого не считать, он был настоящий джентльмен, платил каждый раз по пятьдесят долларов и кончал всегда быстро, так что плохого, если уж ему так нравится ругаться? От этого тебя не убудет, правильно?
Они перелезли в кузов, и там лежал матрас, и было в самом деле уютно, или было бы уютно, если бы она могла расслабиться, но разве можно расслабиться с такими мужиками, уж очень они были странные. Как можно с такими расслабиться?
Они заставили ее снять с себя все — до последней нитки, это было уж слишком, только она знала, что спорить не надо. А потом... ну, потом они стали ее трахать по очереди, сначала тот, кто за рулем, потом другой. Все шло почти как обычно, если, конечно, не считать, что их было двое, и когда второй работал, тот, что за рулем, щипал ее за соски. Ей было больно, но она знала, что лучше молчать, и к тому же он, конечно, прекрасно понимал, что ей больно, потому он это и делал.
Они оба ее трахали, потом оба кончили, и она было приободрилась, потому что иногда самое опасное — это когда у мужика не стоит или он не может кончить, тогда он начинает на тебя злиться, словно это ты виновата. Когда второй, застонав, слез с нее, она сказала:
— Замечательно. Вы, ребята, молодцы. Дайте-ка я оденусь, а?
И тут они показали ей нож.
Такой большой, с выкидным лезвием, очень страшный. Нож был у второго, у того, кто ругался, и он сказал:
— Никуда ты отсюда не пойдешь, сука рваная.
А Рей добавил:
— Сейчас мы все кое-куда поедем, немного покатаемся, Пэмми.
Так его звали — Рей. Тот, другой, называл его Рей, поэтому она это и узнала. Как звали другого, она если и слышала, то не запомнила, а того, кто был за рулем, звали Рей.
Только теперь они поменялись, так что он был уже не за рулем. Тот, другой, перелез через спинку сиденья и сел за руль, а Рей остался сзади с ней, и нож теперь был у него, и, конечно, он не дал ей одеться.
Что было потом, она помнит плохо. В кузове было темно, и снаружи было темно и ничего не видно, а они все ехали и ехали, и она даже представления не имела, где они едут и куда направляются. Рей снова спросил ее про наркотики, — он все время про них говорил, — и сказал, что наркоманы сами хотят своей смерти, что они ищут смерти и что все они должны получить то, к чему так стремятся.
Он заставил ее залезть на него сверху. Стало лучше, по крайней мере он теперь замолчит, а она хоть будет вроде как при деле.
Потом они снова остановили машину, Бог знает где это было, и тут опять все началось всерьез. Они залезали на нее по очереди и никак не унимались, а она то вроде как ничего не чувствовала, то приходила в себя, как будто время от времени вообще отключалась. Она почти уверена, что ни тот, ни другой так и не кончил. В первый раз они оба кончили на Двадцать Третьей или где там это было, но теперь они вроде бы и не хотели кончать, потому что тогда пришел бы конец всему представлению. Они трахали ее, ну, во все обычные места и совали в нее еще что-то. Она плохо помнит, что в нее совали. Иногда от того, что они делали, ей становилось больно, а иногда нет, и все это было ужасно, сплошной ужас, и вот сейчас она кое-что вспомнила, о чем раньше забыла, — что был такой момент, когда она совсем успокоилась.