— Ну, теперь нам уж точно гореть в аду, — сказал он. — Это же надо — принять Причастие Господне, когда у тебя руки в крови! Если и есть способ вернее попасть в преисподнюю, то я такого не знаю. Я не исповедовался в грехах лет тридцать, фартук у меня весь мокрый от крови этого подонка, а я лезу в алтарь, словно чист перед Господом. — Он озадаченно вздохнул. — А ты? Ну хорошо, ты не католик, а вообще-то хоть крещеный?
— Не думаю.
— Господи милостивый, и этот поганый язычник лезет к алтарю, а я за ним, как барашек за Мэри! Что это тебе в голову взбрело?
— Не знаю.
— Прошлой ночью я сказал, что с тобой не соскучишься. Господи Боже, да я и половины тогда не знал. Пошли.
— Куда?
— Я хочу выпить. И вместе с тобой.
Мы пошли в бар рубщиков мяса на углу Тринадцатой и Вашингтон-авеню. Мы с ним уже не раз здесь бывали. Пол в баре был посыпан опилками, а в воздухе стоял густой дым от сигары, которую курил бармен. Мы взяли виски для Мика, крепкого черного кофе для меня и уселись за столик.
— Ну и зачем ты это сделал? — спросил он.
Я подумал и покачал головой.
— Не знаю. Я ничего такого не собирался делать. Просто что-то заставило меня подняться с колен и пойти к алтарю.
— Я не о том.
— А о чем?
— Зачем ты сегодня ездил с нами? Что понесло тебя в Маспет с пушкой за поясом?
— Ах, вот ты о чем.
— Ну?
Я подул на кофе, чтобы остудить его.
— Хороший вопрос, — сказал я.
— Только не говори мне, что из-за денег. Ты получил бы пятьдесят тысяч, если бы отдал ему пленку. Не знаю еще, какие получатся доли, но по пятьдесят тысяч там не будет. Зачем идти на двойной риск ради меньшей добычи?
— Дело тут не только в деньгах.
— Дело тут вообще не в деньгах, — сказал он. — Разве тебя когда-нибудь интересовали деньги? Да тебе всегда было на них наплевать. — Он отпил глоток. — Я открою тебе один секрет. Мне на них тоже наплевать. Они мне все время нужны позарез, но на самом деле мне на них наплевать.
— Знаю.
— Ты не хотел продавать им эту пленку, да?
— Не хотел, — сказал я. — Я хотел увидеть их мертвыми.
Он кивнул:
— Ты знаешь, о ком я вспомнил прошлой ночью? О том полицейском, про которого ты мне рассказывал, — о старом ирландце, к которому ты попал в напарники, когда стал патрульным.
— Мэхаффи.
— Вот-вот. Я вспомнил о Мэхаффи.
— Я понимаю почему.
— Я вспомнил, что он тебе тогда сказал. «Никогда не делай ничего сам, если можешь устроить так, чтобы кто-то сделал это за тебя». Так, кажется, он сказал?
— Примерно так.
— И я подумал, что в этом нет ничего плохого. Пусть убивают те, у которых весь фартук в крови, верно? Но потом ты сказал, что денег за наводку тебе мало, и я подумал, что неправильно тебя понял.
— Знаю. И это не давало тебе покоя.
— Не давало, потому что я считал, что ты не так уж любишь деньги. Это означало бы, что ты не тот человек, за какого я тебя принимал, и это не давало мне покоя. Но то, что ты сказал потом, меня успокоило. Ты сказал, что хочешь заработать полную долю, пойти на дело с пушкой.
— Да.
— Почему?
— Мне казалось, так будет проще. Ждали-то они меня и впустили бы только меня.
— Не поэтому.
— Нет, не поэтому. Наверное, я решил, что Мэхаффи не прав. Или что его совет не подходит к этому случаю. Я подумал, что будет неправильно предоставить всю грязную работу кому-то еще. Если я могу приговорить их к смерти, то по меньшей мере должен присутствовать, когда их будут вешать.
Он отпил глоток и скривился.
— Знаешь, что я тебе скажу? У меня в баре подают виски получше.
— Так не пей, если не нравится.
Он попробовал еще раз.
— Не могу сказать, что оно плохое, — сказал он. — Знаешь, я не большой любитель пива или вина, но и того, и другого вылил на своем веку немало, и мне доводилось пить пиво, которое было жиже воды, и вино, которое было больше похоже на уксус. И гнилое мясо мне попадалось, и тухлые яйца, и скверная еда, недоваренная, невкусная и испорченная. Но ни разу в жизни мне не попадалось плохое виски.
— Мне тоже, — сказал я.
— И как ты себя чувствуешь теперь, Мэтт?
— Как я себя чувствую? Не знаю, как я себя чувствую. Я же алкоголик, я никогда не знаю, как я себя чувствую.
— Ах, вот оно что.
— Я чувствую себя трезвым. Вот как я себя чувствую.
— Еще бы. — Он взглянул на меня через край своего стакана. — Знаешь, что я тебе скажу? Они заслужили, чтобы их убили.
— Ты так думаешь?
— Если уж кто-то и заслужил, так это они.
— Я думаю, все мы это заслужили, — сказал я. — Может быть, поэтому отсюда никто живым и не уходит. Неизвестно, до чего можно дойти, если взяться решать, кто заслужил, чтобы его убили, а кто — нет. Мы оставили там четырех покойников, и двоих из них я никогда в жизни не видел. Они тоже заслужили, чтобы их убили?
— У них в руках были пушки. На эту войну их никто насильно не призывал.
— Но разве они это заслужили? Если бы каждый из нас получил то, что заслужил…
— Ох, не дай Господь! — сказал он. — Мэтт, вот о чем я хочу тебя спросить. Почему ты убил ту женщину?
— Кто-то должен был это сделать.
— Но необязательно ты.
— Нет. — Я немного подумал и сказал: — Не знаю. Мне только одно приходит в голову.
— Ну, говори.
— Я толком не знаю, — сказал я. — Но может, я хотел, чтобы и у меня на фартуке тоже было немного крови.
В воскресенье я обедал с Джимом Фейбером. Я рассказал ему всю эту историю от начала и до конца, и на собрание мы в тот день так и не пошли. Мы все еще сидели в китайском ресторане, когда там уже читали заключительную молитву.
— Ничего себе история, — сказал он. — Наверное, можно считать, что она хорошо кончилась, хотя бы потому, что ты не начал пить и не сядешь в тюрьму. Или это все-таки может случиться?
— Нет.
— Наверное, интересное ощущение — чувствовать себя сразу и судьей, и присяжными и решать, кому оставаться в живых, а кто заслуживает смерти. Можно сказать, чувствовать себя вроде как Господом Богом.
— Можно сказать и так.
— Ты не думаешь, что это войдет у тебя в привычку?