«Господи, — думал я, тупо топчась на купальном халате. — Теперь все клетки опустели».

* * *

Крамли стоял на одном берегу Нижнего Нила, у сухого русла реки. Я встал на другом. Патрульная машина и фургон из морга ждали внизу.

— Вам это зрелище не понравится, — предупредил Крамли.

Он помедлил, дожидаясь, когда я кивну, чтобы откинуть простыню.

— Это вы звонили мне среди ночи? — спросил я.

Крамли покачал головой.

— Сколько прошло с тех пор, как она умерла?

— Мы считаем, часов одиннадцать.

Я мысленно вернулся назад. Четыре часа утра. В четыре утра зазвонил телефон. Звонило «Нечто», чтобы сказать мне. Если бы я побежал отвечать на звонок, холодный ветер в трубке рассказал бы мне — об этом.

Я кивнул, Крамли откинул простыню.

Под ней была леди с канарейками, и в то же время ее там не было. Какая-то часть ее витала в темноте, а на то, что осталось на кровати, смотреть было страшно.

Глаза ее неподвижно уставились на жуткое «Нечто», на ту дьявольщину, что висела на двери у меня в коридоре и невидимой тяжестью опустилась на мою постель. Рот, когда-то еще приоткрывавшийся, чтобы прошептать: «Подойди, подойди, я жду тебя!» — теперь был широко открыт от ужаса, протестовал, пытался отогнать что-то, оттолкнуть, выставить прочь из комнаты!

Придерживая пальцами простыню, Крамли взглянул на меня.

— Пожалуй, мне следует извиниться перед вами.

— За что?

Говорить было трудно: она лежала между нами, уставившись на нечто кошмарное на потолке.

— За правильную догадку. Догадались вы. За сомнения. Сомневался я.

— Догадаться было нетрудно. У меня умер брат, умер дед, умерли тетки. И мать с отцом тоже умерли. Все смерти одинаковы, правда ведь?

— М-м-м, да. — Крамли выпустил из рук простыню — на долину Нила упал осенью снег. -только это — естественная смерть, малыш. Не убийство. Такой взгляд, как у нее, бывает у всех, кто чувствует, как во время приступа сердце рвется прочь из груди.

Я хотел выложить доказательства. Но прикусил язык Краем глаза я кое-что заметил, и это заставило меня повернуться и отойти к пустым птичьим клеткам. Много времени мне не потребовалось: я сразу понял, что привлекло мое внимание.

— Боже мой, — прошептал я, — Хирохито. Аддис-Абеба. Они исчезли. Обернувшись, я указал Крамли на клетки.

— Кто-то забрал из них обрывки старых газет. Тот, кто поднялся сюда, не только напугал ее до смерти, он прихватил газеты. Господи, да он коллекционер! Держу пари, карман у него набит трамвайными конфетти, и отклеенную голову Скотта Джоплина тоже он припрятал.

— Голову Скотта Джоплина? Это еще что такое? Крамли не хотелось, но все же в конце концов он подошел взглянуть на дно клеток.

— Найдете эти газеты — и он у вас в руках.

— Просто, как дважды два! — вздохнул Крамли. Он проводил меня вниз мимо повернутых к стене зеркал, которые не видели, как кто-то поднимался сюда ночью, не видели, как он уходил. Внизу на площадке на пыльном окне все еще висело объявление о продаже канареек. Сам не знаю почему я потянулся и вынул его из облезлой, скрепленной скотчем рамки. Крамли наблюдал за мной.

— Можно, я возьму? — спросил я.

— Вам будет тошно глядеть на него. Да черт с вами. Берите.

Я сложил объявление и сунул в карман.

Наверху в птичьих клетках песен не слышалось.

В дом, отдуваясь от выпитого днем пива и насвистывая, вошел следователь.

* * *

А между тем начался дождь, и когда мы с Крамли садились в машину, лило во всей Венеции. Мы уезжали из дома леди с канарейками, подальше от моей квартиры, подальше от телефонов, звонивших в неподобающее время, подальше от серого океана, от пустого пляжа, от воспоминаний об утопленниках. Лобовое стекло напоминало огромный глаз, плачущий, утирающий слезы, снова заливающийся слезами, а «дворники» сновали взад-вперед, взад-вперед, застывали, взвизгивали и снова двигались взад-вперед, снова останавливались и, взвизгнув, двигались опять. Я не отрываясь смотрел вперед.

Войдя в свое притаившееся в джунглях бунгало, Крамли взглянул на меня, понял, что тут нужно бренди, а не пиво, вручил мне стакан и кивком показал на телефон в спальне.

— У вас есть деньги позвонить в Мехико-Сити? Я покачал головой.

— Считайте, что они у вас есть, — сказал он. — Позвоните, поговорите со своей девушкой. Закройте дверь и поговорите.

У меня перехватило горло, я сжал руку Крамли так, что чуть не переломал ему пальцы. И позвонил в Мехико.

— Пег!

— Кто это?

— Да я, я!

— Господи, у тебя такой странный голос, такой Далекий.

— Я и впрямь далеко.

— Слава Богу, ты хоть жив.

— Жив.

— У меня ночью было жуткое ощущение. Я не могла заснуть.

— Во сколько это было, Пег, во сколько?

— В четыре. А что?

— Господи Иисусе!

— Да что такое?

— Ничего. Я тоже не мог заснуть. А как там в Мехико-Сити?

— Полно смертей.

— Боже, я думал, это только у нас.

— Что?

— Да ничего. Господи, как хорошо услышать твой голос.

— Скажи что-нибудь. Я сказал.

— Скажи еще раз!

— Почему ты кричишь, Пег?

— Не знаю. Нет, знаю. Когда, черт тебя возьми, ты предложишь мне выйти за тебя?

— Пег, — пробормотал я в замешательстве.

— Ну так все же когда?

— Но у меня тридцать долларов в неделю, сорок, если повезет, неделями вообще пусто, и месяцами тоже ни гроша.

— Я дам обет жить в бедности.

— Ну ясно.

— Дам обет. И буду дома через десять дней. И дам два обета.

— Десять дней что десять лет.

— Почему женщинам всегда приходится самим просить руки у мужчин?

— Потому что мы трусы и всего боимся больше, чем вы.

— Я буду тебя защищать.