— Обойдешься без меня?
Я кивнул:
— Вполне. Приезжай завтра в офис часам к десяти.
Она вновь прижала трубку к уху и произнесла несколько слов — так неясно и мягко, что меня затошнило. Потом положила трубку и исчезла.
Я убедился, что других телефонных аппаратов в доме нет, и забаррикадировал дверь черного хода — бесшумно войти никому бы не удалось. Потом я присел у окна и прислушался. Сквозь стену до меня донеслись голоса из спальни — это Дженна все еще пыталась объяснить сестре, что происходит.
До этого Симона прокудахтала что-то насчет похищения и взятия в заложники, вывалив на меня кучу обвинений в нарушениях федерального законодательства. Похоже, слова вроде «насильственное удержание» и прочая чушь произносились сквозь слезы. Когда мне это надоело, я объяснил ей, что существует единственная альтернатива моему вмешательству — дела Дженны будут незамедлительно и в полном согласии с законом решены Стерлингом Малкерном и компанией. Только после этого Симона заткнулась.
Голоса в спальне смолкли, и спустя несколько минут я услышал скрип открываемой двери, а потом в оконном стекле чуть выше моего плеча возникло отражение Дженны. На ней была просторная майка поверх старых серых штанов, и ни капли косметики на лице. В руке она держала две жестянки с пивом и, когда я повернулся, протянула мне одну.
— Я поклялась Симоне, что возмещу эту недостачу, — сказала она.
— Ну, разумеется.
Улыбнувшись, она присела у окна напротив меня.
— Еще она велела передать, чтоб вы не смели лазить в ее холодильник. Она не желает, чтобы вы прикасались к ее припасам.
— Законное требование, — сказал я, вскрывая банку. — Ничего, вот вы обе ляжете спать, а я передвину всю мебель, только чтобы насолить вашей Симоне.
Дженна отхлебнула пива.
— Симона хорошая, просто озлобилась немножко.
— На кого же она злится?
— Как вам сказать? На весь мир вообще, а на белых мужчин в особенности.
— Полагаю, я мало способствовал тому, чтобы ее отношение к белым мужчинам изменилось.
— Правильно полагаете.
Сейчас, сидя у окна, с банкой пива на коленях, Дженна, откинувшая голову на спинку кресла, казалась почти безмятежно спокойной. Ненакрашенная, она выглядела моложе и не такой измученной. «Когда-то, наверно, была недурна собой», — подумал бы какой-нибудь встречный прохожий, выйди она сейчас на улицу. Я попытался представить себе юную Дженну Анджелайн, лицо которой сияло доверием к миру, потому что она была молода и полна иллюзий и свято верила, будто молодость и красота дают ей лишние шансы. Попытался — и не смог. Время слишком тяжко прошлось по ней.
— Вашей спутнице, кажется, все это не слишком нравится.
— Совсем не нравится. Она считала, что следует ограничиться телефонным звонком клиенту да ехать спать.
Дженна кивнула и сделала еще глоток пива, потом чуть качнула головой:
— Порой я не понимаю свою сестру.
— Чего именно вы не понимаете? — спросил я.
— Не понимаю, откуда в ней столько ненависти.
— В нашем мире есть что ненавидеть.
— Знаю, — сказала она. — Можете мне поверить. Уж чего-чего, а этого в избытке… Выбирай себе по вкусу любое — и упивайся своей ненавистью. Но Симона как будто ненавидит все. А иногда…
— Что?
— Иногда мне кажется, что, не будь этой ненависти, она не знала бы, куда себя девать. У меня, скажем, есть веские причины ненавидеть то, что я ненавижу. А вот Симона… я не уверена, что…
— Что она заработала себе право на ненависть?
— Именно, — кивнула она.
Я задумался над этим. Спорить тут не приходилось. С тех пор как я начал заниматься своим делом, я узнал о способности ненавидеть больше, чем о чем-нибудь другом.
Дженна сделала еще глоток.
— И еще мне кажется, мир заботится о том, чтобы ненависть наша не угасала. Но давать отпор, еще не успев подумать и понять, как скверно все это может обернуться и что именно мир способен сделать с тобой, когда возьмется за тебя всерьез… по-моему, это просто глупо.
— Верные ваши слова, — сказал я и взялся за пиво.
Дженна чуть заметно улыбнулась и приподняла свою банку, словно чокаясь. Тут я понял то, что некоей частью души знал с самого начала, с той минуты, как мне показали ее фотографию, — Дженна мне нравится.
Минуту-две спустя она допила пиво и отправилась в спальню, а на пороге, не оборачиваясь, слегка помахала мне рукой.
Ночи, казалось, не будет конца, я ерзал в своем кресле, пытаясь устроиться поудобнее, расхаживал по комнате, разглядывал из окна машину. Энджи уже дома, уже исполняет свою партию в том уродском и мучительном спектакле, который она именует супружеством. Горькие слова, одна-две оплеухи, выкрикнутые попреки — и в кровать. Любовь, понимаешь. Я снова стал ломать голову над тем, почему все-таки она остается с Филом, какие же чувства должны обуревать шикарную и умную бабу, чтобы она покорно барахталась в дерьме столько лет, но, прежде чем я окончательно соскользнул в глубины фарисейства, моя ладонь легла на живот, ощутив лоскут шершавой кожи, неизменно напоминавший мне, какую цену порой приходится платить за любовь — пусть даже совсем не самую возвышенную.
Спасибо, отец.
Здесь, в тишине и темноте гостиной, я припомнил заодно и собственный брак, длившийся, если не ошибаюсь, минуты полторы. Энджи и Фил, по крайней мере, преданы своей изломанной любви, или хоть памяти о ней, а у нас с Рени не было и этого. Если мой брак чему-нибудь и научил меня в отношении любви, то лишь тому, что любовь проходит. И я, глядя из окна гостиной Симоны Анджелайн на пустынную улицу, подумал: не потому ли мне удается добиваться успеха в своем деле, что в три часа ночи, когда весь мир спит, я все еще на ногах и делаю свою работу, ибо никаких более увлекательных вариантов времяпрепровождения у меня нет.
Я разложил пасьянс и попытался внушить себе что вовсе не голоден. Потом решил было совершить налет на Симонин холодильник, но поостерегся — хозяйка вполне могла подстроить ловушку: полезешь, например, за горчицей, заденешь проводок — и получишь стрелу меж глаз.
Бледно-золотистая полоска, приподняв черный купол ночи, возвестила о наступлении рассвета, потом за стеной зазвонил будильник, и вскоре я услышал, как зашумела в ванной льющаяся вода. Потягиваясь, пока хруст костей и суставов не удовлетворил меня, я начал обычную утреннюю разминку: пятьдесят раз присел, пятьдесят — отжался. К тому времени, когда я завершил свой комплекс, обе сестры, уже одетые и готовые к выходу, стояли в дверях гостиной.
— Вы ничего не брали из холодильника? — осведомилась Симона.
— Брать не брал, — сказал я. — Но не исключено, что я перепутал его с туалетом. Я, знаете ли, чертовски устал вчера, так что ничего удивительного. Помнится, там были какие-то овощи…