— Эрик, — сказала она. — О, Эрик. Почему? Почему?
Она буквально упала в его объятия как раз в тот момент, когда Энджи подошла ко мне. А когда я открыл дверь, Дайандра в полном смысле этого слова завыла. Это были самые страшные звуки, какие мне когда-либо приходилось слышать: яростный, мучительный, опустошающий стон, вырывающийся из ее груди и резонирующий по всей квартире, он еще долго звучал в моей голове после того, как я покинул ее дом.
В лифте я сказал Энджи:
— Я не верю Эрику.
— В каком смысле?
— Тут что-то не то, — сказал я. — Он в чем-то замаран. Либо что-то скрывает.
— Что именно?
— Не знаю. Он наш друг, Энджи, но мне не нравится его отношение к этому делу.
— Надо подумать, — сказала она.
Я кивнул. У меня в ушах все еще звучал ужасный вой Дайандры, и мне хотелось свернуться калачиком и спрятаться.
Энджи прислонилась к стеклянной стене лифта, крепко обхватив себя руками, и по дороге домой мы оба молчали.
* * *
Когда вы постоянно с детьми, это учит по крайней мере одному: что бы ни случилось, не опускай руки. У тебя нет выбора. Задолго до смерти Джейсона, точнее, еще до того, как я услышал о нем и его матери, я согласился взять к себе Мэй на полтора дня, пока Грейс будет занята на работе, а Аннабет отправится в Мэн на встречу со старым другом из колледжа.
Когда Грейс услышала о Джейсоне, она сказала:
— Найду кого-нибудь другого. Или постараюсь как-то освободиться.
— Нет, — сказал я, — никаких изменений. Я хочу взять ее.
И я взял. Это было одно из лучших решений, которое я принимал в жизни. Знаю, в обществе бытует мнение, что в подобных случаях хорошо поговорить с кем-то о трагедии, обсудить все с друзьями или, наоборот, незнакомцами, и все в таком духе. Но мне кажется, в нашем обществе придают слишком большое значение разговорам, считая слова панацеей от всех бед, чем они не являются, и закрывая глаза на непременный побочный эффект — болезненное самопоедание.
Я от природы склонен к размышлениям и провожу много времени наедине с собой, что только усугубляет ситуацию. Возможно, было бы лучше, если бы я обсудил с кем-то смерть Джейсона и мои ощущения по этому поводу. Но я этого не сделал.
Вместо этого я провел время с Мэй, и сам факт простого общения с ней, попытки развлечь ее, кормление, укладывание спать после обеда, разъяснение шуток братьев Маркс во время просмотра «Спятивших животных» и «Утиного супа» [14] , последовавшее за этим чтение вслух доктора Сойса [15] — при этом она сидела в шезлонге, а я в спальне, — одним словом, простая человеческая забота о ком-то, о маленьком человечке, оказалась более действенным средством, чем тысячи бесед с психотерапевтом, и я подумал, может, минувшие поколения были правы, считая это нормой.
Примерно в середине рассказа «Лисичка в Соксе» веки Мэй начали слипаться. Я подтянул простыню к ее подбородку и отложил книгу.
— Ты любишь мамочку? — спросила она.
— Да, очень. Спи.
— Мамочка любит тебя, — пролепетала она.
— Знаю. Спи.
— А меня ты любишь?
Я поцеловал ее в щечку, снова подтянул одеяло к ее подбородку.
— Я обожаю тебя, Мэй.
Но она уже спала.
* * *
Около одиннадцати позвонила Грейс.
— Как там мой маленький ужастик?
— Прекрасно. Спит.
— Надо же! Неделями напролет она ведет себя как суперхулиганка, но, проведя день с тобой, превращается в ангелочка!
— Ну, — сказал я, — по правде сказать, я разбился перед ней в лепешку.
Грейс хихикнула.
— Что, она и вправду хорошо себя вела?
— Да.
— Тебе стало полегче насчет Джейсона?
— Насколько это возможно, пока не думаешь об этом.
— Понятно. Как самочувствие после той ночи?
— Той, вдвоем? — спросил я.
— Да.
— Разве тогда что-то случилось?
Она вздохнула.
— Скотина.
— Эй.
— Что?
— Я люблю тебя.
— Я тебя тоже.
— Разве это не прекрасно?
— Самая прекрасная вещь на свете, — сказала она.
* * *
На следующее утро, когда Мэй еще спала, я вышел на крыльцо и увидел Кевина Херлихи, стоящего на улице внизу и облокотившегося на позолоченный «диамант», который он водил для Джека Рауза.
С тех пор как анонимный «друг» прислал мне «незабудьзаперетьдверь», я постоянно ношу с собой оружие, куда бы ни пошел. Даже когда спускаюсь вниз за почтой. Точнее сказать, особенно тогда, когда спускаюсь вниз за почтой.
Поэтому, когда я вышел на крыльцо и увидел на улице психа-Кевина, который глядел на меня снизу вверх, я успокоил себя тем, что, по крайней мере, мой пистолет тут, под рукой. К счастью, это была моя «беретта», калибр 6.5, с пятнадцатизарядной обоймой, потому что у меня было предчувствие, что с Кевином мне понадобится не один выстрел.
Какое-то время он молча разглядывал меня. В конце концов я уселся на верхнюю ступеньку, вскрыл три конверта со счетами, пролистал последний выпуск «Спина», пробежал глазами статью о «Машинери Холл» [16] .
— Слушаешь «Машинери Холл», Кев? — наконец спросил я.
Кевин молча смотрел на меня и тяжело дышал.
— Хорошая группа, — сказал я. — Советую купить диск.
Не похоже было, что Кевин собирался бежать в «Тауэр Рекордс» после нашего разговора.
— Правда, они несколько компилятивны, но кто сегодня без греха?
Непохоже было, чтобы Кевин знал значение слова «компиляция».
Он молча простоял так минут десять, не сводя с меня глаз, тусклых и мрачных, как болотная вода. Полагаю, это был утренний вариант Кевина. Его ночная ипостась обладала горящими глазами, жаждущими убийства. Утренний Кевин больше напоминал призрак.
— Итак, Кев, думаю, точнее, вижу, ты не слишком разбираешься в музыке.
Кевин зажег сигарету.
— Я, кстати, тоже не разбирался, но моя напарница смогла убедить меня, что кроме «Стоунз» и Спрингстина есть и другие. Многие из них — полнейшие бездарности, другие, пойми меня правильно, удостоены слишком высокой оценки. К примеру, Морриси. Но, если взять Курта Кобейна или Трента Резнора, можно с уверенностью сказать: это ребята что надо, и это вселяет надежду. Хотя, может, я и ошибаюсь. Между прочим, Кев, что думаешь о смерти Курта? Считаешь, мы потеряли лучший голос нашего поколения, или это уже случилось после распада «Фрэнки едет в Голливуд»?