– Что ты так смотришь?
– Ты моя жизнь.
– Ты и сам ничего.
– Это точно, – улыбнулся я. – Проверим?
Она в шутку замахнулась на меня.
– Я тебя люблю, ты же знаешь.
– А я еще больше.
Шейла безнадежно закатила глаза. Затем снова посмотрела на разложенные вещи. Взгляд ее стал теплым и грустным.
– О чем ты думаешь? – спросил я.
– О твоей матери. Мне она очень нравилась.
– Жаль, что ты не познакомилась с ней раньше.
– Жаль, – вздохнула Шейла.
Мы принялись разбирать старые пожелтевшие вырезки из газет. Извещения о рождении детей: Мелисса, Кен, я. Статьи о теннисных достижениях Кена. Спортивные трофеи, все эти бронзовые статуэтки теннисистов, подающих мяч, до сих пор заполняли его бывшую спальню. Фотографии – в основном старые, до убийства. Солнышко… Так маму прозвали еще в детстве, и это прозвище очень ей шло. Фото с заседания школьного родительского комитета, где она восседает за столом в какой-то нелепой шляпке. Не знаю, что мама там говорила, но видно, что аудитория умирает со смеху. Еще на одном снимке она распоряжалась на школьной ярмарке, одетая в клоунский костюм. Наши школьные друзья любили мою мать больше, чем других взрослых, и с нетерпением ожидали, когда настанет ее очередь везти всех в школу. И вечно просили устроить очередной общий пикник у нас дома. Мама хорошо ладила с детьми: никогда не поучала нас, любила почудить и постоянно имела в запасе что-нибудь неожиданное. Ее сопровождали радость и смех…
Мы сидели так уже часа два. Шейла не спешила, внимательно рассматривая каждую фотографию. Внезапно она надолго задержалась на одной из них, вглядываясь в лица.
– Кто это? – Шейла протянула снимок мне.
Слева стояла моя мать в неприлично открытом желтом бикини, по моде начала семидесятых. Выглядела она очень легкомысленно и одной рукой обнимала счастливо улыбающегося низкорослого мужчину с черными усами.
– Это король Хусейн, – объяснил я.
– Тот, что в Иордании?
Я кивнул:
– Ага. Отец с матерью встретили его в Майами.
– И что?
– Мама попросила его сфотографироваться с ней вместе.
– Врешь.
– Вот доказательство.
– У него же телохранители и все такое…
– Наверное, она не выглядела слишком опасной.
Шейла рассмеялась. Я вспомнил, как мама рассказывала мне об этом случае. Они стояли с королем Хусейном и ждали, но фотоаппарат отца не желал работать. Он ругался вполголоса, пытаясь разобраться, в чем дело, а она делала ему страшные глаза, подгоняя. Король терпеливо ждал. Наконец его телохранитель взял фотоаппарат, мигом нашел неисправность, все починил и отдал отцу.
Моя мама… Солнышко.
– Она была такой милой, – вздохнула Шейла.
Говоря о том, как подействовало на мать убийство Джули Миллер, я не хочу пользоваться избитыми фразами типа «в душе ее что-то надорвалось» или «часть ее души умерла». Однако такие клише часто оказываются очень меткими. Даже ее знаменитая улыбка съежилась и потухла. Она не закатывала истерик, не падала в обморок, хотя, пожалуй, это было бы лучше. Просто моя взбалмошная мать вдруг стала удивительно, пугающе спокойной. Бесстрастной – вот подходящее слово. И это было страшнее, чем самые бурные сцены.
У входной двери зазвонил колокольчик, и я выглянул в окно спальни. Прибыл фургон, доставивший закуски для гостей. Отец явно переусердствовал, когда заказывал их, цепляясь до последнего за свои иллюзии. Теперь он стоял у окна гостиной, словно на мостике «Титаника». Я вспомнил, как после убийства нам разбили окно выстрелом из духового ружья и как отец тряс кулаками, угрожая обидчикам. Мама, как мне кажется, предпочла бы переехать, но он ни за что не соглашался. Для него это означало бы капитулировать, признать, что его сын – убийца. В конечном счете – предать.
Глупо.
Шейла смотрела на меня. От ее взгляда исходило почти ощутимое тепло, как от солнечного луча, и на какое-то мгновение я просто растворился в этом тепле. Мы с ней впервые встретились у меня на работе примерно год назад. Я занимаю должность директора в отделении «Дома Завета» на Сорок первой улице в Нью-Йорке. Это благотворительный фонд, помогающий выжить бездомным детям. Шейла пришла к нам добровольцем. И, хоть она и выросла в маленьком городке в штате Айдахо, мало напоминала провинциалку. По ее словам, много лет назад она тоже убежала из дому. Больше о своем прошлом Шейла не рассказывала ничего и никому. Даже мне.
Я улыбнулся:
– Люблю тебя.
– А я люблю еще больше, – ответила она.
Я не стал закатывать глаза. Шейла проявляла участие к моей матери до самого конца. Постоянно ездила к ней в больницу, хотя добираться было далеко – сначала на автобусе, а потом пешком. В прошлый раз мама лежала в этой больнице, когда рожала меня. Жизненный цикл – жизнь и смерть ходят по кругу.
Моя мать и Шейла. Вместе… Я решил воспользоваться случаем.
– Ты бы как-нибудь позвонила родителям.
Шейла посмотрела на меня так, будто я ударил ее по лицу, и поднялась с кровати.
– Шейла!
– Не сейчас, Уилл.
Я взял в руки фотографию в рамке – отец с матерью, оба загорелые, во время круиза.
– Какая разница… Почему не сейчас?
– Ты ничего не знаешь о моих родителях.
– Но хотел бы что-нибудь узнать…
Она отвернулась.
– Тебе ведь приходилось работать с беспризорными…
– Ну и что?
– Ты знаешь, что это такое.
Да уж… Я снова подумал о ее неправильных чертах, о красноречивой горбинке на носу.
– Знаю. Но я также знаю, что молчать еще хуже.
– Я говорила об этом.
– Не со мной.
– А ты не мой психотерапевт.
– Я человек, которого ты любишь.
– Да. – Шейла обернулась. – Не сейчас, ладно? Пожалуйста…
Я не ответил, подумав, что она, пожалуй, права. Сидел и задумчиво вертел в руках рамку. Тут-то все и произошло.
Фотография в рамке слегка сдвинулась.
Снизу виднелся край еще одного фотоснимка. Я сдвинул верхний еще дальше и увидел чью-то руку. Верхний снимок больше не поддавался, поэтому я нащупал на обороте защелку, открыл ее и вытряхнул заднюю крышку рамки на кровать. Вслед за ней на одеяло плавно опустились две фотографии.
На первой из них мои родители стояли на палубе корабля, здоровые и счастливые; такими я их почти и не помнил. Но мой взгляд был прикован ко второй фотографии. Той, что была спрятана. На обороте была напечатана дата – чуть меньше двух лет назад.