– Не могу представить себе жизни без тебя, – сказал Майрон.
– Такого не произойдет, – уверила его Диаз. – Что бы ты ни решил, всегда останешься моим лучшим другом.
– Партнерство губит дружбу.
– Это ты говоришь.
– Я знаю. – Майрон слишком долго уходил от этого разговора. Если воспользоваться баскетбольной терминологией, передержал мяч, двадцать четыре секунды истекли. Он не мог больше откладывать в надежде, что неизбежное как-то рассосется и исчезнет словно дым.
– Мой отец и дядя пытались. Уже четыре года не разговаривают друг с другом.
– Я знаю.
– Даже сейчас наши отношения изменились. И никогда не будут такими, как прежде. Я знаю десятки семей и друзей, Эсперанца, кто пробовал стать партнерами. И не знаю ни одного случая, когда бы из этого вышло что-то путное. Ни одного. Брат пошел на брата. Дочь на отца. Лучший друг на лучшего друга. Деньги творят с людьми странные вещи.
Эсперанца кивнула.
– Наша дружба может пережить все, – продолжил Майрон, – но я не уверен, что она переживет партнерство.
Эсперанца снова встала.
– Я найду тебе адрес Деборы Уиттейкер, – сказала она. – Это легко.
– Спасибо.
– И я даю тебе три недели, чтобы все устроить. Хватит?
Майрон утвердительно покачал головой. В горле пересохло. Ему хотелось что-нибудь добавить, но все, что приходило на ум, было еще более беспомощное, чем уже сказанное.
Заверещал интерком. Эсперанца вышла. Майрон нажал кнопку.
– Слушаю.
– На первой линии «Сиэтл таймс», – сообщила Большая Синди.
Дом для престарелых в Инглмуре был выкрашен в яркий желтый цвет, содержался в прекрасном состоянии и располагался в весьма живописном уголке. И все равно он выглядел как место, куда ты приходишь умирать.
В холле на одной стене была изображена радуга. Красивая, удобная мебель. Не слишком мягкая. Иначе пациентам трудно было бы выбираться из этих кресел. На столе в центре – огромный букет свежесрезанных роз. Но и эти ярко-красные великолепные розы через пару дней засохнут.
Майрон глубоко вздохнул. Успокойся, парень, успокойся.
В воздухе чувствовался тяжелый фруктовый запах, как от туалетного дезодоранта. Его приветствовала женщина в брюках и блузке – простенько, но со вкусом. Ей было слегка за тридцать. Она тепло улыбнулась ему.
– Я хотел бы повидать Дебору Уиттейкер.
– Ну конечно, – сказала она. – Мне кажется, Дебора в комнате отдыха. Меня зовут Гейл. Я вас провожу.
Дебора. Гейл. Всех называют по именам. Наверняка где-нибудь найдется и доктор Боб. Они пошли по коридору, украшенному веселой фресковой живописью. Полы сверкали, но Майрон заметил на них свежие царапины от инвалидных колясок. На лицах персонала – одна и та же искусственная улыбка. Майрон решил, что их специально обучали этой улыбке. Санитары, сестры и все без исключения одеты в обычную одежду. Он не заметил ни болтающихся на шее стетоскопов, ни табличек на груди, ни биперов, вообще ничего, связанного с медициной. Здесь все друзья-приятели.
Майрон и Гейл вошли в комнату отдыха. Столы для пинг-понга, на которых никто не играл. Такая же судьба постигла бильярдные и карточные столы. Зато телевизор, похоже, практически не выключался.
– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Гейл. – Бекки и Дебора сейчас придут.
– Бекки? – удивился Майрон.
Снова та же улыбка.
– Подруга Деборы.
– Понятно.
Она оставила Майрона в комнате, где находились еще шесть человек. Пять из них – женщины. Они были чистенько одеты, единственный мужчина носил даже галстук. Все сидели в инвалидных колясках. Двое тряслись, еще двое что-то бормотали себе под нос. Кожа у всех была неестественного серого цвета. Одна из женщин помахала Майрону костлявой рукой с синими прожилками. Майрон улыбнулся и тоже помахал.
На стене висел плакат с основным девизом заведения:
ИНГЛМУР – РАДУЙСЯ СЕГОДНЯШНЕМУ ДНЮ.
Мило, подумал Майрон, но не мог сразу же не придумать более подходящего девиза:
ИНГЛМУР – ЛУЧШЕ, ЧЕМ ПО ТУ СТОРОНУ.
Гм. Надо будет на обратном пути бросить листочек в ящик для предложений.
– Мистер Болитар?
Шаркая ногами, в комнату вошла Дебора Уиттейкер. Копна волос все такая же, как на фотографии в газете – черная, словно сапожная вакса, и за счет обильного лака походившая на стекловолокно. Но общий эффект напомнил ему Дориана Грея – как будто Дебора мгновенно постарела на миллион лет. Но глаза все еще проницательные. Голова немного тряслась, как у Кэтрин Хэпберн. Возможно, болезнь Паркинсона, но тут он не специалист.
Ее «подруге» Бекки было лет тридцать. Она тоже предпочла белому халату обычную одежду, и хотя ничто в ее внешности не говорило о медицинской профессии, Майрон почему-то немедленно вспомнил Луизу Флетчер из «Пролетая над гнездом кукушки».
Он поднялся.
– Меня зовут Бекки, – произнесла медсестра.
– Майрон Болитар.
Бекки пожала протянутую руку и снисходительно улыбнулась. Вероятно, не удержалась. Наверняка не может отделаться от дежурной улыбки по меньшей мере час после ухода с работы.
– Вы не возражаете, если я побуду с вами?
Тут впервые заговорила Дебора Уиттейкер.
– Уходи, – прохрипела она. Голос напоминал скрип изношенной покрышки.
– Но, Дебора…
– Отстань. Ко мне пришел симпатичный молодой мужчина, и я не желаю им делиться. Так что уматывай.
Снисходительная улыбка Бекки сменилась выражением неуверенности.
– Дебора, – произнесла она с виду дружелюбным, но на самом деле оскорбительным тоном, – ты знаешь, где мы сейчас?
– Конечно, – огрызнулась Дебора. – Союзники только что отбомбили Мюнхен. Немцы сдались. Я, девушка из Организации по обслуживанию вооруженных сил, стою на южном пирсе в Манхэттене. В лицо мне дует ветер с океана. Жду, когда на берег сойдут моряки, чтобы смачно поцеловать самого первого.
Дебора подмигнула Майрону.
– Дебора, сейчас не 45-й год. Сейчас…
– Я знаю, черт побери. Не будь такой доверчивой дурой, ради Бога. – Она села и наклонилась к Майрону. – По правде говоря, я то здесь, то там. Иногда здесь. А порой путешествую во времени. Когда такое случилось с дедушкой, они называли это склерозом. Когда мама стала забываться, сказали – старческое слабоумие. У меня же они находят болезни Паркинсона и Альцгеймера. – Дебора взглянула на сестру. Все ее лицо ходило ходуном. – Пожалуйста, Бекки, пока я еще в своем уме, убирайся к чертям собачьим.