Всех их связывала великая оптимистическая энергия; она исходила от студентов, которые сновали между зданиями университетского общежития или собирались в тесных и теплых кафе, чтобы пообедать.
На солнце эти смертные распускались, как цветы, дневной свет ускорял их речь и темп жизни. А когда я почувствовал, как солнце греет мои руки и лицо, то и сам раскрылся, как цветок. Я чувствовал, как буквально химически реагирует на солнце мое смертное тело, невзирая на тяжесть в голове и утомительную боль в замерзших руках и ногах.
Не обращая внимания на кашель, усиливающийся с каждым часом, и на легкую пелену перед глазами, которая меня по-настоящему раздражала, я повел Моджо по шумной Эм-стрит в Вашингтон, настоящую столицу страны, чтобы побродить среди мраморных мемориалов и памятников, больших впечатляющих административных зданий и жилых домов и дальше, мимо тихой и печальной красоты Арлингтонского кладбища с тысячами крошечных одинаковых надгробий, к пыльному красивому особнячку великого генерала Конфедерации Роберта Эдварда Ли.
К этому моменту я был как в бреду. Вполне возможно, что от физических неудобств мое счастье только возрастало – я воспринимал окружающее не как пьяный или одурманенный человек, но словно в дремоте или в лихорадке. Не знаю. Знаю только, что я был счастлив, очень счастлив, и что мир при свете совсем не то, что мир в темноте.
Не только я, но и великое множество туристов отважились выйти на холод, чтобы посмотреть прославленные достопримечательности. Я молча упивался их энтузиазмом, сознавая, что открытые широкие просторы производят на всех них такое же впечатление, как и на меня, – они приносят им радость и трансформируют сознание так, что люди рассматривают огромное голубое небо над головой и многочисленные каменные памятники как достижение человечества.
Я такой же, как они! Не Каин, навеки обреченный искать крови брата своего. Я огляделся по сторонам, как в тумане. Я такой же, как все!
Я долго смотрел с Арлингтонских высот вниз, на город, дрожа от холода, и даже прослезился от этого изумительного зрелища – такого аккуратного, такого типичного для великого Века Разума, – жалея, что рядом нет Луи или Дэвида, и в душе переживая из-за того, что они уж точно не одобрят то, что я сделал.
Но нет, передо мной лежала настоящая планета, живая земля, рожденная теплом и солнцем, хотя сейчас ее и прикрывала мерцающая снежная мантия.
Наконец я спустился с холма. Моджо то и дело забегал вперед, а потом кружным путем возвращался, чтобы пройтись рядом со мной, а я шагал по берегу замерзшего Потомака, удивляясь тому, как солнце отражается во льду и в тающем снеге.
Где-то днем я снова задержался у великого мраморного Мемориала Джефферсона, у элегантного и просторного греческого павильона, на стенах которого вырезаны торжественные и трогательные слова. Сознание того, что в течение нескольких драгоценных часов я тоже имею отношение к выраженным здесь эмоциям, едва не разорвало мне сердце. В самом деле, на этот срок я смог смешаться с человеческой толпой и совершенно из нее не выделяться.
Но ведь это неправда, да? Я нес с собой груз своей вины – в своих нерушимых воспоминаниях, в своей неисправимой душе: Лестат-убийца, Лестат – ночной охотник. Я вспомнил предупреждение Луи: «Лестат, нельзя стать человеком, просто перейдя в человеческое тело!» Я снова увидел его потрясенное, трагическое лицо.
Но Господи Боже! Что, если Вампира Лестата никогда и не было? Что, если он всего лишь литературный персонаж, изобретенный человеком, в чьем теле я сейчас живу и дышу? Какая прекрасная мысль!
Я долго стоял на лестнице мемориала, склонив голову, и ветер рвал на мне одежду. Одна добрая женщина сказала мне, что я болен и должен застегнуть пальто. Я уставился ей прямо в глаза, осознав, что она видит перед собой обычного молодого человека. Я не слепил ее, не пугал. Во мне не затаилось непреодолимое желание положить конец ее жизни, чтобы более полно насладиться своей. Бедное прелестное создание с выцветшими глазами и седеющими волосами! Я неожиданно схватил ее морщинистую ручку и поцеловал, сказав по-французски, что люблю ее, и тогда увидел, как по ее худому увядшему лицу разлилась улыбка. Она казалась мне не менее прелестной, чем люди, на которых мне доводилось смотреть глазами вампира.
При свете дня мрачная запущенность вчерашней ночи совершенно стерлась. Похоже, сбылись мои самые большие надежды, связанные с этим приключением.
Однако зима была суровой. Даже приободрившись от вида голубого неба, люди обсуждали приближение еще более сильного снегопада. Магазины закроются раньше, по улицам опять будет невозможно пройти, аэропорт уже закрыли. Прохожие предупреждали, чтобы я запасся свечами, так как в городе могут отключить электричество. Один пожилой джентльмен, натянувший толстую шерстяную кепку по самые уши, пожурил меня за то, что я хожу без шапки. Какая-то молодая женщина сказала, что у меня больной вид и нужно поспешить домой.
Простая простуда, ответил я. Хорошая микстура от кашля – или как ее теперь называют? – и я приду в форму. Раглан Джеймс-то будет знать, что делать, когда получит тело назад. Он будет не слишком доволен, но сможет утешиться двадцатью миллионами. К тому же у меня еще остается несколько часов, чтобы напичкать тело купленными в аптеке лекарствами и отдохнуть.
А пока что меня неустанно преследовало слишком много неудобств, чтобы об этом беспокоиться. Чересчур много времени потрачено на преодоление мелких неприятностей. И, разумеется, спасение от незначительных жизненных неурядиц – о, настоящая жизнь! – лежало совсем рядом.
Да, я совершенно забыл о времени, не так ли? Должно быть, деньги уже ждут меня в агентстве. Я заметил часы в витрине. Половина третьего. Большие дешевые часы на моей руке показывали то же самое время. Надо же, мне осталось всего около тринадцати часов.
Тринадцать часов в этом ужасном теле, с больной головой и ломотой в костях! Внезапный холодный приступ страха стер мое счастье. Нет, это слишком хороший день, чтобы портить его из трусости. Я попросту выбросил это из головы.
Мне вспоминались отрывки стихов… то и дело мне смутно мерещилась последняя смертная зима, когда я склонялся над очагом в большом зале отцовского замка и тщетно пытался согреть руки у затухающего огня. Но в общем я слился с настоящим, что было нехарактерно для моего лихорадочного, расчетливого и авантюрного склада ума. Я так увлекся происходящим, что несколько часов кряду ни о чем не беспокоился и ни на что не отвлекался.
Это было невероятно, абсолютно невероятно. В своей эйфории я проникся уверенностью, что навеки сохраню воспоминание об этом на первый взгляд ничем не примечательном дне.
Обратный путь в Джорджтаун подчас казался мне невыполнимым подвигом. Не успел я покинуть Мемориал Джефферсона, а небо уже заволокли тучи, и оно быстро окрасилось в уныло-жестяной цвет. Свет засыхал, словно жидкость.