Это очень много.
Откуда стало известно о щелочке? Серый мужичонка пил пиво или делал вид, что пил, в тот самый момент, когда Якушкин говорил о женщине с родинкой. Убийца слышал это, стоя спиной к Якушкину, и, видимо, не в силах сдержать себя, прикусил стакан.
Не зря, ох не зря прихватил Юферев в забегаловке не только бутылку, но и этот злосчастный бумажный стаканчик. Прикус преступник оставил настолько ясный и четкий, что его вполне можно сравнить с отпечатками пальцев. А щелочка между зубами…
Это тоже своеобразная родинка.
Все это и давало Юфереву надежду на то, что ему все-таки удастся выйти на убийц. В то же время он понимал, что его находки вполне могут оказаться бесполезными. После столь громкого убийства преступники должны были уехать из города, раствориться на бескрайних просторах страны. Да что там страны, вполне возможно, что они сейчас где-нибудь совсем рядом с Апыхтиным - нежатся на песчаных пляжах, плещутся в теплых водах Средиземного моря…
Хотя убийство Якушкина говорило о том, что из города они не уехали. А то, что их отпечатков нет даже в самой полной картотеке страны… Значит, новички, а новичкам везет, поэтому они самонадеянны и безрассудны.
Но опять же убийство Якушкина, та бестрепетность, с которой оно было исполнено, говорила о чем-то совершенно противоположном…
Но Юферев не метался от одного вывода к другому, не корил себя за бестолковость. Он принимал оба вывода, оба устраивали его, вписывались в ту схему убийства, которую он выстроил. Опять же не придавая ей слишком большого значения, поскольку по опыту знал - в конце концов окажется, что все происходило иначе, двигалось другими причинами и обстоятельствами.
Но о чем он не забывал ни на секунду, так это о том, что жертвой преступления стал Апыхтин, председатель правления банка, находящегося под «крышей» Кандаурова - городского авторитета и известного бандюги.
Наступил день, когда Апыхтин решился ехать на Троодос. В самом этом названии ему чудилось что-то мистическое, чуть ли не потустороннее; и прошло несколько дней, несколько солнечных, неестественно ярких дней в Пафосе, пока он сказал себе - пора.
Может быть, причиной тому было обостренное восприятие жизни после трагедии, может быть, в нем сохранились молодые силы, чувства, но в Пафосе он все воспринимал настолько свежо, что сама действительность здесь казалась ненастоящей. Просыпаясь утром в номере, залитом средиземноморским солнцем, он задавал себе один и тот же вопрос: «Господи, да жив ли я, или это уже мои замогильные впечатления?»
Он спускался со второго этажа маленькой гостиницы, приветствовал хозяина, его детей, жену - все работали здесь же, все были рады любому гостю. И они приветствовали бородатого гиганта, который проходил по вестибюлю и возвращался поздним вечером такой же улыбчивый и молчаливый, разве что пьяный.
И наступил, наступил день, когда Апыхтин сказал хозяину, что ему требуется такси.
- Троодос, - сказал он и показал рукой куда-то за горизонт.
- О! - Хозяин восторженно закатил глаза и простонал: - О! Троодос!
И склонил голову в почтении перед человеком, который решился ехать на Троодос.
Машина была готова через пятнадцать минут - открытый белый «мерседес». Водитель, племянник хозяина, чем-то неуловимо на него похожий, был столь же почтителен и так же восхищен.
- О! - воскликнул он радостно. - Троодос! - И, кажется, сам был счастлив оказаться наконец в этом потрясающем месте.
Бросив сумку на заднее сиденье, Апыхтин сел рядом с водителем и показал рукой вперед. Поехали, дескать. И белая открытая машина рванула с места.
Не замутненное даже дымкой солнце било в глаза Апыхтину, нестерпимо синее море сверкало справа, совсем рядом, теплый, настоянный на неведомых травах воздух бил в лицо. Воздух этот, его какая-то ласковая настойчивость, с которой он обдувал все тело, напоминали Апыхтину Крым, Коктебель, да и море, если уж быть откровенным, не слишком отличалось от Черного. Чувство узнавания еще более усиливало праздничность этого утра, этой поездки.
И пора, пора сказать наконец о главном - с Апыхтиным начали происходить какие-то странные перемены, совсем не те, на которые надеялся он сам или которые предполагали друзья. Однажды утром он вдруг почувствовал непомерную тяжесть своей бороды. Она мешала ему, он ворочался в кровати, то укладывая бороду поверх одеяла, то засовывая ее под одеяло, и наконец, не выдержав, встал, оделся и вышел из гостиницы. Незнание языка нисколько не мешало, не доставляло ни малейших хлопот или неудобств.
Парикмахерская была еще закрыта, хозяин поливал тротуар перед входом и, заметив, что гость не прочь войти, тут же пригласил его жестом широким, улыбкой радушной и приветливой. Апыхтин уселся в кресло, ухватил свою бороду в кулак, а пальцами другой руки воспроизвел движения ножниц. Дескать, бороду надо срезать. И показал, сколько оставить - около сантиметра.
Парикмахер обрадовался так, будто дело касалось его самого, будто это он избавляется от громоздкой и до смерти надоевшей бороды.
Щелкнув несколько раз в воздухе звонкими ножницами, он принялся за работу. Правда, несколько раз опасливо посматривал в зеркало на Апыхтина, стараясь заглянуть в глаза: не слишком ли он размахался своими ножницами, не коротка ли борода получается?
Но Апыхтин лишь успокаивающе кивал головой - давай, не робей. Слишком многое изменилось в его жизни, чтобы, как и прежде, величественно и самодовольно носить такую бороду. Она уже не вписывалась в его внутреннее состояние, в отношение к миру и к себе. Дурацкой какой-то показалась ему борода однажды утром, выспренней и ненужной.
Когда совсем короткая бородка окончательно оформилась и парикмахер начал совершать уже чисто символические взмахи ножницами, Апыхтин показал ему и на голову - дескать, и здесь надо поработать. Парикмахер опять обрадовался и в пятнадцать минут совершенно преобразил прическу банкира. Апыхтин смотрел на себя в зеркало с неподдельным изумлением - вся его величественность исчезла, перед ним сидел молодой парень с сильной открытой шеей.
Закончив работу, парикмахер отошел в сторону и замер в восхищении - даже он, мол, не ожидал столь разительной перемены, столь потрясающего результата, не ожидал, что его клиент так молод и прекрасен.
- Вот так-то, брат, - сказал Апыхтин, поднимаясь из кресла и сдергивая с себя простыню с остатками волосяной роскоши. Он принял себя обновленного сразу и без сомнений. Пришло спокойное ощущение, что сейчас он именно таков, каким должен быть в своем истинном облике. Случилось с ним еще одно превращение. Сразу, наутро, едва выйдя из своего номера, он вдруг остро почувствовал собственную неуместность здесь. В своем темном костюме, при галстуке, он почувствовал себя скованным и глупым.
И Апыхтин в первой же лавке купил светлые полотняные штаны, кожаные босоножки, несколько маек с пальмами, обезьянами, ослами на груди, купил кепку с громадным козырьком, который, кажется, чуть ли не на полметра выступал надо лбом. Свой же костюм запихнул в пакет, сунул в сумку и задернул «молнию».