Боже, помоги!
Представьте... Раннее утро.
На холодной гальке коктебельского залива вразброс лежат полуживые юноши и девушки, мужчины и женщины, старики и старушки – они провели бурную, пьяную, а то и последнюю ночь и, обессилев, рухнули, мечтая лишь о похмельном стакане каберне ли, коньяка ли, горькой, убойной мадеры...
А в это время из-за Тихой бухты, из-за обрывистого берега Хамелеона, из-за могилы Волошина поднимается красное солнце нового дня. Оно отражается в море, и бликующая дорожка бежит к берегу, соблазняя и маня.
И в эти самые мгновения из-за причудливых, громадных валунов Лягушачьей бухты медленно возникает яхта с косым бандитским алым парусом. Да, этот парус нестерпимо яркого, алого цвета. Такими бывают только весенние маки вдоль железной дороги из Джанкоя в Феодосию. Вначале обессилевшие и уставшие от жизни отдыхающие не обращали внимания на яхту, на ее перекошенный парус, полагая, что цвет паруса выглядит столь необычно от утреннего солнца. Но потом кто-то вскрикнул удивленно, кто-то вскочил, кто-то подбежал к воде – парус просто обжигал взгляд.
Веселящиеся из последних сил представители налогового управления города Феодосии оказались в ресторане на некотором возвышении, и алый парус увидели еще раньше. Кто-то добрел до перил с бокалом вина, кто-то присоединился, кто-то некстати хихикнул и тут же посрамленно смолк – яхта приближалась бесшумно и неотвратимо, и теперь уже ни у кого не было сомнения – парус действительно оказался пылающе-алого цвета.
И когда налоговики, вскочив со своих насиженных за ночь мест, столпились у перил, в зал по своим хозяйственно-кухонным делам вышла тетя Нюра. Она спокойно подошла к ближайшему столику, налила себе хорошую стопку коньяка, выпила ее, не закусывая, вытерла рот передником и уже хотела было удалиться в свои подсобные помещения, но бросила взгляд в сторону моря.
И увидела парус.
И ахнула, и задышала часто, потому что к горлу почему-то подступили рыдания. Она сразу все поняла, все осознала, все перед нею открылось. И, сметая на своем пути жиденькие столики, кривоногие табуретки, стопки грязной посуды, тетя Нюра тяжело рванулась в моечную.
– Наташка, – простонала она и не могла больше вымолвить ни слова. – Наташка...
– Ну? – обернулась Наташа.
– Там... – Тетя Нюра указала рукой на выход в зал.
– Ну?!
– Там... За тобой... За тобой пришли...
– Менты?
– На яхте... Под парусом... Иди... Иди же, дура! Там алый парус! Дура! Как солнце красный!
И Наташа, неукротимая оторва, обессиленно опустилась на табуретку.
– Ты что?! – вскричала тетя Нюра.
– Не могу... Ноги не держат...
И тогда тетя Нюра сразу сделалась прежней – она взяла Наташу за шиворот, приподняла над полом и поволокла, поволокла, поволокла к выходу.
– Там Лиза... в подсобке... спит, – пробормотала Наташа.
– Присмотрю! – проревела тетя Нюра и, протащив Наташу между столиками через весь опустевший зал, через гальку, как щенка вбросила в море. И только тогда, кажется, Наташа обрела какие-то силы и стала на ноги.
И подняла голову.
И увидела парус.
И беспомощно оглянулась на тетю Нюру. Но та уже отошла к зданию и смешалась с толпой.
Наташе ничего не оставалось, как снова повернуться к морю. Яхта была уже совсем близко, и алый парус в свете восходящего солнца действительно обжигал взгляд, простите за повтор. Даже его отражение полыхало в тихих, неслышных волнах.
На борту яхты было написано ее имя – «Мурка». На носу яхты стоял Амок. Ничего возвышенного и героического не было ни в его позе, ни во взгляде. Он казался растерянным и в поисках поддержки оглядывался назад, не зная, как поступить дальше, что сказать, какие слова уместны в этом глупом его положении...
Его выручил бард и банкир Саша. Отодвинув Амока в сторону, он прошел вперед, на самый нос яхты, помахал рукой, приветствуя собравшихся, и крикнул зычным голосом:
– Наташа! Вали сюда! Мы за тобой!
И только после этих слов Наташа, кажется, пришла в себя. Но выглядела какой-то присмиревшей, притихшей. Будто собиралась зайти в лавку за бутылкой каберне, а оказалась на сцене перед переполненным залом. Она покорно, чуть ли не обреченно, вошла в тихие волны, приблизилась к борту яхты и позволила втащить себя на палубу. И тут вдруг выяснилось, что все небольшое пространство яхты заполнено людьми, которых она хорошо знала. Навстречу ей, широко разведя руки в стороны, шел Слава, залитый утренним солнцем, в сторонке присели Жора с Аделаидой, тут же были и Андрей с Равилем, следователь Олег Иванович, заночевавший в Коктебеле после долгой беседы со Славой, потерянно жался к мачте Амок, детективщик Витя из Москвы...
– Боже, – обронила Наташа, – сколько же вас здесь... Как же я вас всех люблю...
– И меня? – напомнил о себе Амок.
– А что ты, что ты... Куда теперь денешься. – Наташа подошла к нему, провела рукой по щеке.
Саша стал к штурвалу, яхта медленно развернулась и направилась к камням Лягушачьей бухты, а обойдя их, свернула к бухте Сердоликовой.
Чтобы не томить неизвестностью, сразу признаюсь – я сознательно опустил всю подготовительную работу, которую взяли на себя Саша и Амок. Не стал описывать, как мотался Сашин водитель по магазинам Джанкоя и Симферополя в поисках рулона красной ткани, как нашел он, все-таки нашел на каком-то заброшенном складе рулон кумача, оставшийся от старых еще времен, когда большевики запасались такой вот тканью, устилая ею столы с президиумом, белой разведенной известью писали на кумаче лозунги, призывая к ликованию по случаю Первого мая и Седьмого ноября, шили из него пионерские галстуки и наряды для Деда Мороза, вешали флажки на столбах, а еще ленточки для разрезания при открытии лодочной станции, автовокзала, общественного туалета...
Было, ребята, было...
А еще я, тоже сознательно, опустил возню Саши и Амока вокруг паруса, расстеленного на черной гальке Сердоликовой бухты – с помощью строительного пистолета железными скобами они крепили кумачовые полосы к серому полотнищу, делая его алым. А в это время яхтовая команда Саши драила палубу и каюты, делая их не просто сверкающими, а праздничными.
Ребята, а стол, а угощения, а напитки! С музыкой выручил Слава – из своего ресторана он прихватил аккордеониста, в том же «Зодиаке» одолжил трубача и скрипача. Неплохой, между прочим, оркестр получился, с надрывом, что и требовалось для всей этой затеи. Правда, недешево обошлась Саше аренда бухты на целые сутки – место неприкосновенное, заповедное. Но удалось, получилось, состоялось. Под клятвенное обещание, что ни одной бумажки, пробки, стекляшки на берегу не останется.
Когда яхта подошла к Сердоликовой бухте, все увидели на берегу накрытый стол под белой скатертью. Рядом, с полотенцем через руку, стоял официант, весь в черном, но в белоснежной рубашке и малиновой бабочке. В сторонке расположились музыканты – три несколько потрепанные физиономии. Они всю ночь репетировали, время от времени взбадривая себя коньяком.