— Они всего лишь участники?
— Виновными их может назвать только суд. Даже не я. Суд. Если, конечно, он состоится. Если найдут основания передать в суд все эти бумаги, — Смоковницын с легкой небрежностью сдвинул серую папку на край стола.
— Вы таких оснований не видите?
— Мне поручено разобраться, — Смоковницын был неуязвим для таких вопросов. За десятилетие своей работы он прекрасно освоил науку отвечать, — не отвечая, настаивать, — не настаивая, отрицать — не отрицая. Все многократно выверенные слова были у него наготове и он произносил их, не задумываясь. — Мне поручено разобраться, милая девушка. Что я и делаю в меру своих сил. Я почувствовал ваш упрек в том, что поговорил с ребятами... Но я не могу делать выводы, выслушав только одну сторону... Вы согласны?
— Конечно.
— Итак, я снова вынужден вернуться к вопросу... Часто ли вы бывали на квартире Чуханова.
— Я там не была до того вечера.
— Что пили, когда вас пригласили войти?
— Шампанское.
— Щедро... По нынешним временам шампанское пьют не часто. Было весело?
— Нет.
— Грустно?
— И грустно не было.
— Случаются и такие праздники, — понимающе кивнул Смоковницын.
— Это не было праздником, — поправила Катя. — Они затащили меня в квартиру, я не собиралась к ним идти.
— Простите, но в этой папке есть показания соседей, которые утверждают нечто противоположное. Они утверждают, что вы вошли в подъезд, поднялись на второй этаж, зашли в квартиру без всяких усилий со стороны ребят. С улыбкой на лице.
— И что же из этого следует? — спросила Катя, исподлобья глядя на следователя.
— Если позволите, могу поделиться своими соображениями. Из этого следует, как мне кажется, то, что вы посещаете эту квартиру не первый раз. Вы вошли туда с удовольствием, отлично сознавая, что вас там ждет.
— И что же меня там, по-вашему, ожидало?
— Вы сами сказали — шампанское, мужское общество, неплохое общество... Преуспевающий бизнесмен с отдельной квартирой, красавец-студент, друг детства... Кстати, сын высокопоставленного человека, влиятельного, состоятельного...
— Полковника милиции? — уточнила Катя.
— Да, он работает в городском управлении внутренних дел, его звание — полковник. Вы совершенно правы. А перечислил я их всех, чтобы подвести к мысли, которая, уверен, вас посещала не один раз...
— Что же это за мысль такая интересная?
— Она не столько интересная, сколько расчетливая... Любой из этих парней мог бы осчастливить вас на всю оставшуюся жизнь. Ведь ваш возраст сейчас, это возраст поисков и находок.
— Простите, — звенящим прерывающимся голосом сказала Катя, — уж если вы так любите все называть своими именами... Я их всех изнасиловала, или они меня?
— Вам не откажешь в остроумии, — рассмеялся Смоковницын и, достав комок носового платка, приложил его к одному глазу, потом к другому. — Но отвечу — пытаюсь выяснить. Следователь не имеет права подходить к делу с заранее известным ответом, с готовым решением.
— Но если вы сомневаетесь в том, что произошло... В искренности моего заявления... Тогда скажите — зачем мне все это?
— Ну, — разочарованно протянул Смоковницын. — Это очень простой вопрос и все ответы очевидны. Возможно, вы хотите получить от них деньги, откупные, так сказать. Возможно, в вашей юной головке созрел коварный план получить квартиру... А там кто его знает, не исключено, что кто-то из них дрогнет и в отчаянии женится на вас, а?
— Вы думаете, что на мне можно жениться только от отчаяния?
— Сейчас? Да, — по лицу Смоковницына медленно расползлась сочувствующая улыбка. — Подпишите, пожалуйста, вот здесь, — он протянул Кате листки протокола, исписанные мелким почерком. — Можете прочесть, если хотите... Но вообще-то, — Смоковницын взглянул на часы, — время уже обеденное... Поторопитесь.
* * *
Через неделю Иван Федорович Афонин, проходя мимо пустых обычно почтовых ящиков, а пустые они были потому, что люди напрочь перестали выписывать газеты, а уже тем более журналы, подскочившие в цене в тысячи раз, так вот, проходя мимо пустых, пыльных, забитых окурками ящиков, увидел в своем отсеке свеженький конверт. Вынул, осмотрел со всех сторон и убедился, что конверт казенный — вместо марки стоял жирный фиолетовый штамп. Вскрыл старик конверт уже дома, уединившись на кухне. Внутри он обнаружил половинку стандартного листа бумаги с несколькими строчками текста. В правом верхнем углу был отпечатан на машинке адрес и фамилия получателя — Е. Н. Афонина. Ниже шел текст, без обращения и потому показавшийся старику особенно унизительным.
“Сообщаю, что Ваше заявление рассмотрено. Удовлетворить его и привлечь к уголовной ответственности В. Н. Пашутина, И. В. Зворыгина и Б. Ф. Чуханова не представляется возможным, поскольку, как установлено следствием, в половую связь с вышеупомянутыми гражданами Вы вступили добровольно”.
И ниже подпись следователя Смоковницына. Старик еще и еще раз вчитывался в печатные строчки, и все больше его охватывало уже знакомое чувство полной беспомощности. Его поразил не сам ответ, чего-то похожего он ожидал, растревожила оскорбительная уверенность следователя. Смоковницын нисколько не сомневался в том, что истину он нашел, обнаружил, доказал. И все. Поехали. Жизнь продолжается.
— Дерьмо, — пробормотал старик. — Какое дерьмо...
— Ты с кем там разговариваешь? — в кухню заглянула Катя и, увидев конверт в руке старика, взяла письмо. Молча прочла, и, побледнев, опустилась на стул. Старик подошел, прижал к себе ее голову, замер на какое-то время. Не было у него ни слов утешения, ни слов гнева. — Ты ждал чего-то другого? — спросила, наконец, Катя.
— Нет, но... Вот так... Это нехорошо.
— Обедать будем?
— Будем, — бездумно сказал старик. — Напрасно они вот так... Это нехорошо, — повторил он.
— Да ладно, деда, — Катя осторожно высвободилась из его объятий, подошла к плите, включая газ.
— Я пойду к прокурору, — сказал старик без выражения.
— Чтобы еще раз получить по физиономии?
— Да. Только для этого.
— А зачем? — спросила Катя.
— Нужно. Мне только этого еще и не хватает.
— Тогда надо сходить. Обязательно сходи.
— И схожу, — в который раз повторил старик, и было похоже, что он убеждает самого себя в том, что к прокурору идти все-таки нужно. — И схожу, — негромко проговорил он. — И схожу! — вдруг заорал старик и досадливо бросил ладонь тыльной стороной на стол. Была у него такая привычка — в гневе, как последний довод, как последний выплеск чувств, он с размаху бил костяшками пальцев по подвернувшейся поверхности стола, стула, по скамейке, а если под рукой ничего не оказывалось — по собственной коленке.