Знал этот прием Евлентьев, сам нередко его использовал, когда приходилось торговать не в электричке, а с лотка.
Самохин пересек сонную площадь, свернул направо и, оставив позади многоэтажную развязку, помчался по Нижней Масловке, мимо Ваганьковского кладбища, мимо международного центра имени проходимца Хаммера, мимо Белого дома правительства — и на Кутузовский проспект. Теперь ему предстояло без единого поворота проехать около сотни километров.
Время от времени Самохин тяжело, с надрывом вздыхал, даже тяжкий стон прорывался в этих его вздохах. Не то вспоминал что-то неприятное, гнетущее, не то состояние его организма после загульной ночи было таким уж тяжким, что эти вздохи и стоны прорывались наружу невольно, сами по себе.
— Тяжело? — спросил Евлентьев, не выдержав молчания.
— И не спрашивай, старик, и не спрашивай... Как никогда. Ты не поверишь — как никогда.
— Перебор?
— И перебор тоже.
— А что еще? — спросил Евлентьев, почувствовав возникшую вдруг легкость-он понял, что может спрашивать у Самохина все что угодно, а тот уж пусть решает, на какой вопрос отвечать, на какой не следует. — Ушла женщина? Обидел начальник?
Кончились деньги? — Евлентьев с улыбкой повернулся к Самохину.
— Всего понемножку, старик, всего понемножку...
— Женщина? Да, ушла. Хорошая женщина, Боже, какая хорошая женщина! — горько простонал Самохин.
— Вернется, — успокоил его Евлентьев. — От банкиров не уходят.
— Уходят, старик, уходят... Она ведь не просто ушла — увели.
— Кто?! — возмутился Евлентьев.
— Какой-то эстрадный пшибздик... На ночную жизнь ее потянуло, видишь ли, а я по ночам сплю. Для крепкого сна мне хватает дневных впечатлений.
— Тогда да, тогда конечно, — посочувствовал Евлентьев — он и не надеялся, что Самохин начнет рассказывать более подробно.
Молча они доехали до Кольцевой дороги, пересекли ее и устремились по Минскому шоссе мимо Немчиновки, мимо Одинцова, мимо Голицына в сторону Дорохова.
Весенний туман смягчал границу леса, по обочинам, в стороне от дороги, стояли розоватые в утреннем свете коттеджи состоятельных граждан. Почему-то все они были в равной степени не достроены — то ли начинали их возводить одновременно, то ли хозяев одновременно постигали финансовые неприятности.
Минское шоссе в это время было влажным и пустынным. Сужаясь к горизонту, оно как бы вонзалось в серый туман. Встречные машины с тусклыми подфарниками проносились рядом с легким напряженным шелестом.
— Прекрасная погода, не правда ли? — с подъемом произнес Евлентьев, но была в его вопросе и явная издевка. Дескать, если мы не можем поговорить откровенно, займемся светским перебрехом, дорогой товарищ.
— Да, мне тоже нравится, — ответил Самохин, и по его голосу Евлентьев понял, что тот вполне оценил смысл его замечания о погоде. — Я за тобой заеду утром десятого дня.
— А сегодня — первый день?
— Да, сегодня считается первым. Срок пошел.
— Срок?
— Ну, назови это время другим словом... Какое тебе понравится.
— Пусть будет срок.
— Я только вчера узнал... У них там довольно напряженная программа, но интересная. Я бы и сам не возражал провести эти десять дней в лагере.
— В лагере? — удивился Евлентьев. — Ведь мы говорили о доме отдыха?
— Мы и едем в дом отдыха. А лагерь... Пусть тебя не смущает это слово.
Пионерский лагерь, спортивный лагерь, альпинистский лагерь... Во всяком случае, колючей проволоки там нет.
— Но и уехать нельзя?
— Нежелательно, скажем так. Видишь ли, старик... Задействованы деньги, люди, обязательства. Мы все повязаны ч этом мире. Если ты оттуда слиняешь, я буду знать об этом в течение часа. И позвонит мне, сообщит о...
— О моем нехорошем поступке, — подсказал Евлентьев.
— Да, пусть так. Сообщит мне о твоем нехорошем поступке человек, от которого я сильно... завишу. А мне бы не хотелось от него зависеть и получать такие вот болезненные укоры.
— Для него важно, чтобы я отбыл срок от звонка до звонка?
— Значит, так, — Самохин помолчал, чуть шевельнув желваками, ему не понравился вопрос Евлентьева. Не то он уловил в нем что-то опасное для себя, не то унизительное. — Значит, так, старик... Постараюсь тебе объяснить...
— Думаешь, пойму?
— Заткнись. Мне не важно, поймешь ли ты меня... Для меня сейчас важно произнести эти слова, быть достаточно откровенным, чтобы потом не возникало никаких недоразумений.
— А они возможны?
— Заткнись, — повторил Самохин так же негромко, с тихой яростью. — Дело вот в чем... Когда речь идет о больших деньгах, о большой ответственности друг перед другом, о риске, о решениях, которые отражаются на судьбах людей, на их жизни...
— Ты имеешь в виду продолжительность их жизни — уточнил Евлентьев.
— Да, старик, я имею в виду именно это — продолжительность их жизни. Ты попал в точку. Но не потому, что такой уж проницательный, а потому, старик, что я говорю с тобой достаточно доверительно. Поэтому слушай и не перебивай. Твоя догадливость, сообразительность и прочие хорошие качества меня сейчас не колышут. Понял?
— Начинает доходить, — Евлентьев почувствовал, что ступил на зыбкую почву, что Самохин на грани срыва, и он сильно рискует, разговаривая с ним в таком тоне, а потому ернический набор сбавил, но совсем отказаться от него не мог.
— Тогда продолжим. Так вот... Когда речь идет о том, что я тебе только что перечислил, имеет значение все, абсолютно все. К примеру, мы договорились идти в баню, а я не пошел по какой-то причине. Это очень плохо для меня. Этого достаточно, чтобы во мне усомниться. Или я обещал позвонить... Не по делу, просто так, из вежливости, поздороваться, спросить о самочувствии... Не более того. И не позвонил. Старик, ты, может быть, даже не представляешь, как это плохо. Первое, о чем подумают серьезные люди, — стоит ли вообще иметь со мной дело.
— Ишь ты! — Евлентьев слышал нечто новое для себя. То, чем он занимался, его суетная, мелкая работа не требовала слишком уж серьезного к себе отношения.
Да и вся жизнь его складывалась из чего-то зыбкого, необязательного, расплывчатого, не было в ней столь уж суровой требовательности ни к себе, ни к другим.
— И я веду себя так же, старик. Я тоже вычеркиваю из своего блокнота, из своей жизни людей, которые хоть в малом подвели меня, огорчили, не выполнили самого незначительного обещания. Один мужик отправлялся в Англию и пообещал привезти шариковую ручку... Триста лет в гробу! В белых тапочках нужна мне эта ручка! Она мне совершенно не нужна. Но он обещал привезти. И не привез. Я больше не имею с ним дел. Не потому, что я такой уж капризный или еще какой... Я не имею права иметь с ним дело, если хочу уцелеть в этой схватке.