Самохин внимательно посмотрел на Евлентьева, но ничего не произнес. Ему нечего было сказать. За словами приятеля стояло нечто такое, чего он не знал, но чувствовал — это не блеф. Евлентьев и в самом деле изменился, но Самохин еще не мог просчитать, в какую сторону, насколько. И как вести себя, не знал. И потому замолчал до самой Москвы, до Савеловского вокзала.
Уже пристроившись в ряд машин на площади, Самохин попридержал Евлентьева, собравшегося выходить.
— Подожди, старик... Разговора у нас с тобой сегодня не получилось...
Может, и к лучшему. Приходи в себя, выздоравливай.
— Я выгляжу больным?
— Нет, выглядишь ты прекрасно. Я о другом... Нам есть о чем поговорить.
— Догадываюсь.
— Это хорошо... Вот возьми. Я ведь обещал тебе гонорар за лесные испытания, — Самохин вынул из внутреннего кармана и положил Евлентьеву на колени пачку денег. — Здесь три миллиона.
— Балуешь, Гена, — усмехнулся Евлентьев, но деньги взял. Вся его предыдущая жизнь, бестолковая, суетная и нищая, приучила подчиняться старой поговорке: дают — бери, а бьют — беги. Когда ему предлагали деньги, он их брал, стараясь не задумываться над тем, когда и чем придется расплачиваться. — Так балуешь или приучаешь?
— К чему? — насупился Самохин.
— К хорошей жизни.
— К этому никого приучать не надо. Все уже приучены. Изначально. До рождения. Звонить мне не надо, сам тебя найду.
— Недельку даешь?
— Пусть будет неделька... После майских праздников встретимся.
— Майские праздники долгие, — Евлентьев вопросительно посмотрел на приятеля.
— Встретимся, старик, не переживай. Будь здоров.
— До скорой встречи!
Евлентьев вскинул на плечо сумку и, не оглядываясь, зашагал прямо к подземному переходу, темному и захламленному, к переходу, который вывел его прямо к квадратной арке. Дворами, мимо мусорных ящиков и завалов хлама, собранного жильцами после растаявшего снега, Евлентьев вышел на улицу Правды.
Идти ему оставалось всего несколько минут.
Анастасия открыла дверь, некоторое время молча смотрела на Евлентьева, будто пыталась найти в нем перемены, потом пропустила в прихожую, закрыла дверь и только тогда приникла к его груди. Это было для нее настолько необычно, что Евлентьев растерялся.
— Ну ты даешь, — бормотал он. — В целости, можно сказать, и в сохранности вернулся...
— Молчи, Виталик, молчи.
— Ни вражеская пуля не настигла, ни бандитский нож...
— Говорю же — молчи!
— Весел, румян, влюблен...
— Боже! — Анастасия отшатнулась и посмотрела на него почти с ужасом. — От тебя же... Ты же весь порохом провонял!
— Из горячей точки вернулся, — улыбнулся Евлентьев.
— Ты был на войне?!
— Ну... Вообще-то это был дом отдыха... Немного своеобразный, но я там и в самом деле отдохнул. Там, понимаешь, разные виды спорта выбирали... Мне досталась стрельба.
— От тебя несет порохом, в глазах смертная тоска, а под ногтями, наверное, запекшаяся кровь невинных жертв! — рассмеялась и Анастасия. — Раздевайся, буду кормить.
Когда Евлентьев, сбросив куртку, заглянул в комнату, то увидел накрытый белой скатертью стол, в центре которого серебрилась бутылка шампанского, из узкой вазочки торчали три алые розы — наверняка тысяч по пятьдесят за них отвалила Анастасия, подумал он и только тогда вспомнил про деньги, которые дал ему Самохин на вокзале. Он вернулся в прихожую, вынул из куртки деньги, всмотрелся в них. Тридцать стотысячных купюр были совершенно новыми, они, похоже, еще не успели побывать в обороте, Евлентьев оказался их первым хозяином.
— Самохин? — спросила Анастасия, увидев деньги.
— Да.
— Тебе не страшно?
— Немного есть.
— А ты не хочешь вернуть ему эти деньги?
— Нет, не хочу.
— А я бы вернула.
— И я бы вернул... Но что-то мешает, — усмехнулся Евлентьев и бросил деньги на книжную полку. — Авось обойдется, — сказал он. — Авось. Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся за двадцать лет научить шахского осла грамоте?
— И что же? Научил?
— Когда в этом кто-то усомнился, Ходжа сказал, что за эти двадцать лет обязательно кто-нибудь сдохнет — шах, осел или он.
— Знаешь, о чем я подумала... Как бы не получилось, что сдохнут все трое...
И шах, и осел, и ты... И произойти это может не через двадцать лет, а гораздо раньше.
— Наливай, — сказал Евлентьев, усаживаясь за стол. — Десять дней ни капли спиртного, представляешь?
— Какой кошмар! — рассмеялась Анастасия. — Ты там к каким-то садистам попал! — Как обычно высказав свои опасения, Анастасия сразу становилась легкой и беззаботной. Она как бы выполнила свою обязанность, предупредила, предостерегла, а дальше уж пускай кто как хочет. Если Евлентьев не пожелал озадачиться печальными ее предположениями, значит, пусть так.
Пробка с грохотом вырвалась из бутылки, ударилась в потолок, вернулась на стол, подпрыгнула и с легким звоном успокоилась на пустой тарелке.
Такой была встреча, неплохой она получилась, с шутками и тревожными опасениями. И легкий хмель был, и любовь средь бела дня, и недолгий сон...
А проснувшись, они допили шампанское и отправились на соседний Бутырский рынок за продуктами — с некоторых пор у Евлентьева появилась возможность покупать мясо, овощи, рыбу прямо на рынке, а не с вымороченных магазинных прилавков.
Тяжелая и неприбыльная торговля в электричках казалась дурным сном. И десятидневное пребывание в доме отдыха тоже казалось сном, тревожным, предостерегающим, но все-таки сном. С каждым днем пребывание в рузских лесах отдалялось, забывались подробности, забывались лица, к которым он привык там, выветрился запах пороха из одежды.
Как-то встретился Евлентьеву один из отдыхающих, но ни он не сделал попытки подойти, ни тот, хотя оба узнали друг друга. Прошли мимо, обменявшись лишь еле заметными кивками. Оба уже вернулись к своим именам, а если бы и состоялся разговор, они не знали бы даже, как кого зовут.
Самохин позвонил, как и обещал, через неделю.
— Привет, старик! — воскликнул радостно. — Как поживаешь?
— Все лучше и лучше! — тоже с подъемом ответил Евлентьев.
— Повидаться бы, а?
— Всегда готов!
— Ты помнишь, где мы встречались последний раз?
— У меня об этом сохранились самые прекрасные воспоминания! — воскликнул Евлентьев, но, кроме деланного восторга, была, все-таки была в его голосе легкая, почти неуловимая нервозность. И ладонь, сжимающая трубку, чуть увлажнилась, и Анастасия замерла в дверях с широко раскрытыми глазами, и почувствовал Евлентьев, как сердце его несколько раз тяжело ткнулось в ребра.