– Ты далеко заглядываешь, – перебил я Игната. – Давай я лучше расскажу тебе о том, что произойдет в ближайшие минуты. Сначала я буду тебя бить – очень жестоко и сильно. И хотя я осознаю, что бить раненого – это низко и подло, но мне все же придется это сделать, чтобы моя нервная система получила психологическую разрядку, а рассудок сохранил трезвую ясность. А потом…
– О-е-ей! – вдруг воскликнул Игнат и хлопнул себя ладонью по лбу. – Я ж забыл тебя предупредить, чтобы ты не запускал мотор! От выхлопной трубы, понимаешь, отвалился хомут, и теперь дым поступает в машинное отделение. А там… – Глаза Игната повлажнели от веселья, – там сидит твоя подружка.
– Кто? – спросил я, чувствуя, как слова Игната зубилом врезаются мне в мозг, разрывают сознание, и, наполняясь жгущим ужасом, я кинулся к машинному отделению. Тяжелая дверь была наглухо задраена. Рванув рычаг запорного механизма, я распахнул ее, и тотчас на меня выкатилось облако удушливого дыма.
– Ирина!! – крикнул я, кидаясь по лестнице вниз, туда, где в отравленном сизом тумане гудел, лязгал горячим металлом мотор. От его черной замасленной рубашки шел жар, патрубки и шланги дрожали, и в них, как в артериях, пульсировало напряжение живого организма. Я схватился за скользкий, жирный топливный шланг и сорвал его с патрубка. Горячая соляра, словно кровь, брызнула мне на руки. Мотор тотчас заглох. Я упал на колени, чтобы сделать вдох – внизу, над полом, оставалась тонкая прослойка чистого воздуха, и тотчас увидел Ирину. Босоногая, съежившаяся как от холода, она лежала ничком, руки ее были заведены за спину и стянуты брючным ремнем. Ее беззащитный, униженный вид меня потряс; солнечная легкость ее короткой теннисной юбки и оранжевой пляжной майки никак не сочеталась со скользким, залитым солярой и смазкой жестяным полом.
Я склонился над ней, и мое сердце замерло в ожидании самого страшного, но девушка отреагировала на мое прикосновение, сдавленно крикнула, дернула головой. Она не видела меня, ее глаза были зажмурены с той предельной силой, как делают дети, когда смотрят страшное кино.
Я схватил Ирину за плечи, прижимая ее к себе. И тут она открыла глаза, но взгляд ее меня испугал. Она будто не узнавала меня, ее лицо исказила гримаса, и я заметил, что Ирина смотрит через мое плечо вверх, и ее губы ломает рвущийся из груди крик:
– Две-е-е-ерь!
Я обернулся и успел увидеть, как с гулким стуком захлопнулась дверь, а потом услышал лязг запорного механизма. Но до меня еще не дошел смысл нашего отчаянного положения. Для меня не было ничего важнее, чем Ирина, которую я крепко прижимал к своей груди. Жива, цела!
Дым рассеивался, я уже не замечал удушливого запаха сгоревшей солярки. Голова Ирины лежала на моем плече. Я только сейчас опомнился и принялся снимать ремень с ее рук.
– Кто бы знал, как мне надоели камеры, – прошептала она, поднося опухшие ладони к глазам.
– Откуда ты здесь? Почему ты здесь? Я ничего не понимаю! У меня в голове все переклинило!
Она встала, но ее тотчас повело, и она ухватилась за переборку.
– У меня лицо грязное? – спросила она.
Я чуть приподнял ее подбородок.
– Как у клоуна, – ответил я и принялся оттирать рукавом некогда белой рубашки темное пятно на ее щеке.
– Это я пыталась перегрызть шланги, чтобы мотор остановить, – сказала она и болезненно скривилась. – Какая гадость это дизельное топливо!
Я поднялся по лестнице, врезал ногой по двери. Да, я попался на мякине. Но никакого чувства досады не было. Иначе я поступить не мог, и переиграй судьба эту сцену, я снова кинулся бы сломя голову в трюм, думая только об Ирине. Игнат все рассчитал верно.
– Во всяком случае, мотор он уже не запустит и нас не отравит, – сказал я, сгибая топливный шланг пополам, чтобы солярка больше не вытекала из него. Потом подошел к Ирине, посадил ее в углу, внимательно посмотрел ей в глаза.
– Извини меня, – сказала она. – Я без спроса заходила в твою квартиру. Мне некуда было деться. У меня дом сгорел…
Я заметил, как ее губы начинают дрожать, как глаза наполняются мольбой о прощении. И понял, что посещение моей квартиры – не самое страшное, в чем Ирина готова была покаяться. Она показалась мне такой жалкой, измученной, в ней было столько безмолвной просьбы о защите и милости, что я немедленно обнял ее и прижал к себе.
– Все будет хорошо, – пообещал я. – Я тебя в обиду не дам. Не бойся ничего. Выпутаемся. Не первый раз. Так ведь, малыш?
Малыш кивнула, промакнула мокрую щеку о мою рубашку.
– Я пришла к тебе, а тебя не было, – говорила она тихо, едва не касаясь губами моей шеи. Я заметил, что когда женщины боятся своих слов или опасаются расплаты за них, то невольно стараются приструнить их строптивость и говорят то в веер, то в платочек, то в ладошку. Ирина запутывала свои слова в воротнике моей рубашки. – Тогда я позвонила тебе на мобильный, – продолжала она, теребя пуговицу на моей рубашке, которую в конце концов оторвала. – Но ты был недоступен. Я волновалась и потому просмотрела входящие звонки на твоем телефоне, чтобы узнать, с кем ты разговаривал. И нашла чей-то номер…
Понятно. Она увидела на дисплее номер телефона Игната – это был тот самый звонок, когда Игнат попросил привезти врача. Ясно дело, Иришке захотелось выяснить, а не женщина ли названивала мне поздно вечером? И не помчался ли я вечерней лошадью к кому-нибудь в жаркие объятия?
– Я так расстроилась, что ты не предупредил меня, мне было так плохо и так захотелось увидеть тебя! – всхлипывая, убеждала Ирина. – А ты ведь знаешь, у меня подруга работает оператором в сотовой сети. И я попросила ее узнать, откуда был этот звонок. А подруга ловко это делает – по месту ретранслятора, где был зарегистрирован абонент, и по силе сигнала определяет радиус местонахождения трубки. Ну, я на карту глянула и увидела бухту. Ну, чего тянуть? Надо сразу ехать!
Эх, Ирина, Ирина! Беспокойная душа! Сидела бы ты у меня дома, многих бед можно было бы избежать.
– Но только я из дома вышла, как меня останавливает милиция. Сажают меня в машину и везут к Дзюбе. А тот показывает мне заявление от соседки, которой я по мордасам надавала, и в этом заявлении говорится, что это я подожгла дом. Вот же дрянь какая, правда?
– Кто, Дзюба?
– Да и Дзюба тоже. Будто мы с ним никогда знакомы не были. Посадил меня в «обезьянник», подождем, говорит, когда Кирилл объявится, и тогда тебя отпущу. Я там и плакала от обиды, и угрожала. А потом… – ее лицо просветлело; эпизодом, который она собиралась рассказать, она гордилась. – А потом я убежала! Ты не поверишь! В «обезьянник» какую-то замызганную девицу завели, и я успела выскочить. Туфлями от милиционеров отбивалась! Пока они опомнились, я уже в такси запрыгнула. Вот… А когда добралась до бухты и увидела яхту, то подумала, что ты наверняка здесь. Доплыла, забралась на борт. А этот подонок мне руки связал и сюда затолкал…
Она подняла на меня глаза, словно хотела сказать: вот и все, теперь пришла твоя очередь, выноси свой вердикт. Но разве мог я в чем-то упрекнуть Ирину? Разве посмел бы я отругать ее за то, что ее душа была не на месте? За то, что волновалась за меня, переживала, что готова была пройти через боль, стыд и унижение, но разыскать меня, добраться до меня и быть со мной – а там будь, что будет! Так случилось. И бессмысленно оглядываться назад и гадать, что было бы, если бы все было иначе. Есть Ирина, есть я. И мы заперты в трюме яхты, которая напичкана взрывчаткой. И есть негодяй, недочеловек, намеревающийся направить яхту на центральный причал, чтобы она врезалась в его металлический кант, и, как спичка, лопнул бы форштевень, и покорежились бы шпангоуты, и пришла бы в действие адская машина, и чудовище, сидящее в баке для воды, вырвалось бы на волю огненным шаром, осыпая толпы людей смертоносным железом…