Саркисян нахмурился и возвратил Ворохтину рацию.
– Спрашивает, можно ли ему перенести камеру в глубь леса, – сказал Саркисян. – Ветер ему мешает…
Он сам не понял, почему солгал.
– Там может быть хуже освещение, – задумчиво произнес Чекота.
– Он же ничего не понимает в телевидении! – вставил Гвоздев и постучал себя по голове. – Поставит камеру против солнца, и будет на экране черное лицо!
– Так я об этом сразу подумал! – оживился Саркисян и как можно убедительнее добавил: – И вообще, условия для всех участников должны быть одинаковыми. А то дай волю, они занесут камеры кто в шалаш, кто в землянку. Я ему запретил это делать!
Давать задний ход было уже поздно, и Саркисяну ничего не оставалось, как погружаться в ложь все глубже и глубже.
Лена сидела перед камерой на земле, накрыв ноги одеялом. Костер горел плохо, он давал не столько тепла, сколько дыма, но женщине это и надо было. Дым, словно вуаль, прикрывал ее лицо, и Лена надеялась, что зрители не заметят синяков под ее глазами, бледных губ и покрытого испариной лба.
Ей было очень, очень плохо.
– Лена, чем вы собираетесь сегодня ужинать? – спрашивал ее по рации Саркисян.
Она слушала, чуть придерживая наушник, а потом медленно отвечала:
– На ужин?.. Я приготовила пюре из стеблей борщевика…
Лена держалась из последних сил. Мысли ее путались. Ее бросало то в жар, то в холод. От едкого дыма слезились глаза.
– А какое меню вы составили на завтра?
На завтра… Первого сентября Лешка пойдет в первый класс. Все ли она купила?.. Список дали огромный: тетрадки, циркули, линейки… Что-то очень важное сказал ей Игорь. «Я вернусь из командировки и…» Что «и»?.. Лешка уже видел свою учительницу, и она ему не понравилась… Дождь, сегодня весь день дождь… А мальчишки просто обожают шлепать по лужам… И ботинки на осень ему надо покупать. Кому «ему»? О ком она думала – о Лешке или об Игоре?..
– Завтра я буду есть… – произнесла Лена в микрофон и замолчала. Сердце колотилось в ее груди со страшной силой. Огромным усилием воли она сдерживала себя, чтобы не закричать, не схватиться руками за лицо.
– Похоже, что этот вопрос вас не слишком волнует, – пищал в наушнике голос Саркисяна. – Ваше спокойствие вызывает у телезрителей восторг!..
Какой восторг? О чем он?.. Лена смотрела на красную лампочку, горящую над объективом камеры. Эта лампочка гипнотизировала ее. Она напоминала лазерный прицел. Может быть, это и есть прицел!.. Лене казалось, что красный свет тонкой спицей прокалывает ее лоб, вонзается в мозг и там начинает накаляться. Боль усиливалась. Плавленый свинец мелкими каплями падал на ее мысли, стекал по ним, оставляя за собой черные дымящиеся рубцы… Лена опустила взгляд. Косметичка лежала на ее коленях. Черная кожаная сумочка с молнией. Маленькая, черная дрянь весом в товарный состав.
– Вы видите сны?..
Она чуть шевельнула ногой под одеялом. Косметичка даже не шелохнулась… «Я схожу с ума! Откуда здесь косметичка? Я же оставила ее на базе!»
– Сны… – повторила она, и ей показалось, что это сказала не она, а какая-то другая женщина, сидящая рядом с ней. – Мне снится…
Она стиснула зубы и потянулась к косметичке рукой. Ее пальцы пронзили ее насквозь, не почувствовав сопротивления.
– Мне снится сын Лешка…
«Как я его люблю! Как я его люблю! Игорь, любимый, чистый, светлый, солнечный, святой…»
Она спрашивала: «Почему учительница тебе не понравилась?» А Лешка отвечал: «Потому что она ходит очень быстро, и за ней остается ветер». Он увидел в этом агрессию…
Она разомкнула губы и глубоко вздохнула.
– Невероятно! – комаром зудел Саркисян, сидящий в ее ухе. – Только женщина может в таких условиях думать о своем ребенке! Небывалое самоотречение…
«Дурак!» – подумала она, натягивая на себя одеяло. Красная точка на камере прожгла ее мозг, выбила затылочную кость и вырвалась на волю. Лена ухватилась руками за траву, изо всех сил сжала пальцы… Надо держаться! Держаться во что бы то ни стало! Иначе она свалится с Земли и полетит в космос…
– Спасибо, Лена! Конец связи!
Она с трудом поднялась на ноги. Пошатнулась, но устояла. Сделала шаг, второй. Наступила в угли, в воздух взлетели красные мухи. Расплодились, твари! Надо выключить камеру. Хватит демонстрировать себя любителям подглядывать в замочную скважину!.. Что же с сердцем? Куда оно торопится, куда несется, словно учительница, которую Лешка успел невзлюбить?
Лена приблизилась к камере и выключила ее. Руки ее тряслись, по лицу градом катился пот… Она долго не выдержит. Она возьмет ракетницу и дернет за шнур. И в небе загорится звезда… «Небывалое самоотречение…» Идиот! Что он знает про самоотречение?
Она легла в траву, прижалась к холодной сырой земле горячей щекой и почувствовала, как на мочку уха взобрался муравей…
Саркисян заполнял собой кадр, а на заднем плане два санитара загружали в медицинский фургон носилки с телом Павлова, накрытым простыней.
– Мне трудно комментировать… Игра приняла слишком драматический накал. Не прошло и четырех суток, как число участников сократилось на одного человека. Тем не менее оставшиеся четверо робинзонов по-прежнему полны решимости бороться за победу до конца…
Захлопнулись дверцы фургона. Вспыхнули малиновые габариты. Переваливаясь из стороны в сторону, машина медленно поехала по разбитой грунтовке. Это должно было задеть зрителей за живое: ведущий в мокрой куртке на синтепоне, понурый лес с застрявшими в нем клочьями тумана и удаляющаяся машина с телом погибшего участника «Робинзонады».
Чекота выключил камеру, осветители погасили фонари. На площадку, окруженную зачехленными машинами и палатками, опустились сумерки. Многие мужчины поддались тягостному настроению и, встав кругом, стали курить и вполголоса обсуждать печальное событие. Кто-то предложил выпить и помянуть несчастного. И база непременно расслабилась бы в массовом сочувствии вдове и детям покойного, если бы не бодрый голос Саркисяна:
– Хватит курить, друзья мои! За работу! Не готов саундтрек третьей подачи! Надо заново монтировать четвертую, там четыре минуты лишние! Вперед, вперед! По рабочим местам!
При этом он хлопал в ладоши, словно воспитатель в детском саду, призывающий детишек организованно садиться на горшки. Тягостное настроение, с каким он предстал перед камерой, было лишь игрой. На самом же деле Саркисян едва не прыгал от радости. Только что ему звонил продюсер. Со свойственной ему сдержанностью он сказал, что первые две подачи «Робинзонады» вызвали небывалый зрительский интерес. Рейтинг передачи сразу взлетел и прочно зацепился за третье место.