– …сколько мрачных, уголовных личностей прошло мимо меня! Но каждый из них – незаменимое звено единой цепи, сотовая ячейка единого улья, кубик в сложной пирамиде нравственной гармонии. Вынь его – и все сразу рухнет! Не будет зла – не будет и его оборотной стороны, то есть добра! Истинный криминальный сыск не способен существовать в прокрустовом ложе академических схем и методов. Он подобен вольной птице… Это высшая степень творчества, доступного лишь носителям величайшего божьего дара, той искры, которая зажигает удивительные способности просчитывать ходы и распутывать сложнейшие комбинации злодеев!
Кажется, я зря потратил тысячу долларов. Пусто. Не за что зацепиться. От этой вдохновенной речи разве что спать хочется или уйти из зала в пивной бар. Но убивать? За что? Разве есть в этой вертлявой комбинации слов какой-то угрожающий смысл? Я поднялся с кресла и принялся ходить по комнате.
– …кто мы, люди? Сосуды с адским коктейлем! Как только наши души выдерживают эту нескончаемую битву антагонизмов, которые сидят в нас? Как нас не разрывает от противоречий, сила которых подобна энергии ядерного реактора? Каждый – и преступник, и сыщик, и судья. И только этот динамический баланс делает нас людьми. Сегодня кто-то из нас темнее ночи, он обуреваем жаждой наживы, и его флюид разверзает над ним небо, и льется обжигающий золотой дождь. А завтра он – сыщик, он уже с другой стороны баррикады, и нисходит с него жесткая справедливость и рабская верность закону. И разве можем мы судить его за двуличие…
Опять про флюиды! Я посмотрел на старую репродукцию картины Айвазовского в дешевой рамке, пожелтевшую, выцветшую от времени. Снял ее, сдул пыль, посмотрел на оборотную сторону – нет ли там какой-нибудь другой картины, находящейся в противоречии с морским пейзажем Айвазовского? Увы, нет. На серой картонке только многочисленные автографы моих постояльцев. «Всем привет! Купайтесь, загорайте, радуйтесь жизни! Влад, Лиса и Женечка. 12.07.98 г.». Подумать только – девяносто восьмой год! «Братва! Самый дешевый портвейн в ларьке на Красноармейской, у пруда. Рекомендуем! Зяблик и Вован». «Мы тут отдыхали! Полный отпад! Калмыков И.Н. и Сенька Башмак»…
Я вернулся к телевизору. Алексей, продолжая поносить словами, ходил взад-вперед по сцене и показывал, как в нем борются добро и зло, как они дерутся друг с другом, одерживают короткие победы и тотчас проигрывают.
– …смерть не приносит облегчения. Чистилище и Страшный суд – не это ли техосмотр наших главных деталей, добра и зла? Страшна вовсе не смерть. Страшно насильственное разделение этих составных, когда наши души делят между собой тьма и свет, подобно тому, как в прежние времена женщины вырывали друг у друга дефицитный товар…
Зал зааплодировал. Сначала тихо, робко, затем все громче и откровенней, но вдруг все резко оборвалось. На экране замерцала белая «метель». Запись кончилась.
Некоторое время я пребывал в глубочайшем оцепенении. Подперев подбородок рукой, я застыл в кресле. Вот я и приплыл в никуда. Ничего нет на этой пленке. Ничего. Все было напрасно. Я ошибся. Я шел не тем путем.
Оцепенение сменилось чувством, близким к панике. Я вскочил с кресла, вышел во дворик. Ходил по растрескавшемуся бетонному полу, задевая табуретки и заламывая пальцы. Не может быть, чтобы там не было ничего, не может быть! Что мне остается, если я ошибся в главном? Отсутствие мотива? То есть я имею дело с обыкновенным маньяком, психически больным человеком, в воспаленном мозгу которого вдруг вспыхнула ненависть ко мне и другим людям, оказавшимся рядом со мной. Неужели в этом и заключается та куцая и жалкая правда, которую я так упорно ищу?
Я пошарил в шкафах, тихо посмеиваясь, нашел недопитую бутылку портвейна, наполнил стакан и залпом выпил. Вацура! Современный Шерлок Холмс! Мастер дедукции и индукции! Ты выработался, как старый мотор! Тебя пора на свалку. Недостаток ума ты пытаешься компенсировать денежными вливаниями, но даже они бессильны. Ты швыряешься деньгами и смешишь людей…
Я швырнул стакан в саманный забор, и мелкие осколки застучали по пластиковому навесу. Нет! Нет! Нет! Не верю! Не может быть!
Я кинулся к телевизору, перемотал кассету в начало и стал смотреть заново. Я вперил свой взгляд в экран, словно ткнул кончиком меча в горло своему врагу. Я высчитаю тебя, сволочь! Я подловлю тебя на туманном намеке, на секундной реплике, на вздохе, на жесте. Я найду тебя, найду!!
– …ответная реакция «око за око». Это единственный способ сохранения нашего бытия, гармонии и равновесия, – бубнил телевизор.
Надо представить себя преступником, оказавшимся на этом концерте. Надо воспринимать эти слова как бы через мозг, наполненный страхом разоблачения. Допустим, я бандит, ограбивший банк. Или террорист, взорвавший бомбу в многолюдном месте. И я не просто слушаю – я вслушиваюсь, примеряя слова на себя, как одежду.
– …не будет зла – не будет и его оборотной стороны, то есть добра… Истинный криминальный сыск не способен существовать в прокрустовом ложе академических схем и методов. Он подобен вольной птице…
«Академических схем…» Может, преступник – погрязший во взятках преподаватель или декан какого-нибудь вуза?
– …как только наши души выдерживают эту нескончаемую битву антагонизмов, которые сидят в нас? Как нас не разрывает от противоречий, сила которых подобна энергии ядерного реактора…
Или он физик-ядерщик, похитивший из своего НИИ опасный изотоп? И эти слова он адресовал себе? Я взял карандаш и нацелил отточенный кончик на лист бумаги. Физик-ядерщик?
– …сегодня кто-то из нас темнее ночи, он обуреваем жаждой наживы, и его флюид разверзает над ним небо, и льется обжигающий золотой дождь. А завтра он – сыщик, он уже с другой стороны баррикады…
«Золотой дождь…», «обжигающий золотой дождь…». Моя рука дрогнула, грифель сломался, и карандаш порвал бумагу. Где-то я слышал про золото. Кто-то произнес это слово в каком-то важном контексте, причем произнес уже в этой мрачной эпохе, а не тогда, «прежде». Я вскочил с кресла, кинулся на кухню. Там что-то уронил, загрохотала посуда… Я что-то искал. Мои руки хватались за те предметы, которые оказывались рядом. Я был словно слепой, которому важно, очень важно найти некую мелкую вещицу. Оставив беспорядок на кухне, я выбежал во дворик и стал смотреть на звездное небо. Большая Медведица, высоко задрав голову, шествовала куда-то в сторону гор. Под ней, почти у горизонта, мерцала слабыми звездочками Малая. Подул ветерок, принеся с собой запах прелой листвы и сырой земли. Я опустил голову, уперся лбом в шершавую стенку… Золото… золото… И вдруг память выдала лицо врача, его печальные глаза за толстыми линзами очков: «Пицца была обработана каким-то цианидом. Это соединение никогда не применяется в кулинарии, разве что при добыче золота или серебра…»
Вот он, хрупкий мостик! Я вернулся к телевизору такой походкой, словно нес в руках полную тарелку щей и опасался пролить. Отмотал эпизод и просмотрел его еще раз. Алексей стоит в глубине сцены, свет софита хлещет широким потоком по зрительским рядам, и всем кажется, что артист растворяется в темноте, и оттого голос его кажется особенно мрачным и зловещим: «Его флюид разверзает над ним небо, и льется обжигающий золотой дождь…» Стоп! Опять перемотка назад. И еще раз этот же эпизод… Мне уже стало казаться, что кто-то в зале вздрогнул от этих слов, чей-то темный силуэт начинает выделяться среди сотен зрителей, от него исходит свечение, жар, и накал все сильнее, и вдруг – пшших! – шапка на нем вспыхивает ярким пламенем и горит, горит! Вот он, вор, убийца, насильник, террорист!