– Это, пожалуй, самое неприятное во всей нашей истории – то, что мы встретимся в аду, – пробормотал я. – С господином адвокатом я предпочел бы никогда больше не встречаться.

– Интересно, из-за чего это я попал к вам в такую немилость?

Я, глядя на его обгоревшую на солнце лысину, на нелепую в нашей ситуации подчеркнутую аккуратность гладко подбритых щек, на его жалкую попытку выглядеть человеком гордым и несломленным, понял, что сейчас наговорю ему гадостей.

– Вы, – медленно сказал я, – маленький человечек, который вздумал покорить мир, который поставил себя в центр Вселенной; вы, который превыше всего ценит только свои слова и поступки и только по ним определяет ценность других людей; вы, вечный неудачник, троечник, посредственность, удел которого – завидовать другим и подозревать их в нечестности, – вы спрашиваете меня, почему я к вам плохо отношусь?

– Кирилл! – с укором сказала Валери. – Что ты говоришь!

– Нет-нет, – остановил ее адвокат. – Очень интересно. Прошу вас, Кирилл, продолжайте.

– А мне больше нечего добавить, – махнул я рукой.

Адвокат опустил глаза. Скулы на его щеках вздулись. Минуту он молчал, с трудом переваривая то, что я ему выдал.

– Да, вы правы, – наконец сказал он. – Я неудачник. Я троечник. Мои однокашники давно перебрались в Москву. А те, кто остался в Ереване, ездят на белых лимузинах. Один – зам генерального прокурора республики, другой – юрисконсульт крупной торговой фирмы. А у меня до сих пор нет ничего, кроме комнаты в коммуналке и работы, где я разбираю в основном семейные ссоры. Но вы не правы в том, что я завидую. Я никому не завидую, Кирилл! – Он поднял голову и в упор посмотрел на меня. – Никому! Я отлично представляю, какое место занимаю в жизни. Я знаю свои возможности, и у меня нет никаких иллюзий в отношении себя. Но я доволен своей жизнью и уважаю себя, несмотря на свой небольшой рост, лысину и то обстоятельство, что сижу под арестом в этом загаженном сарае. – Он сделал паузу и тише добавил: – А что касается подозрений в нечестности, то я хочу сказать вот что: мы все здесь одним миром мазаны, хотим заработать деньги своеобразным способом, о моральной стороне которого можно много спорить. Но в одном вопросе я никогда не сомневался и не сомневаюсь теперь – есть подлость и порядочность, верность и предательство, трусость и благородство. Эти понятия я никогда не путаю и очень хотел бы, чтобы люди, которые меня окружают, тоже их умели различать.

Он закончил свой монолог. Несмотря на некоторое позерство и самолюбование, адвокат в эти минуты был достаточно искренним. Я не счел нужным продолжать с ним словесную перестрелку, а занялся изучением дверных петель – достаточно ржавых, чтобы сломаться от первого же удара ногой в дверь. Валери устала слоняться по сараю, как зверь в клетке, села рядом со мной и положила голову мне на плечо.

– Нас расстреляют на рассвете? – спросила она.

– Почему именно на рассвете?

– В кино и книжках так всегда. Утром разбойников выводят во двор. Звучит приговор, тарахтят барабаны. Офицер командует: «Оружие на изготовку! Целься! Пли!» Ба-бах! И смертельно раненные герои красиво съезжают по стене и с улыбкой падают на землю. А мы с тобой поцелуемся в последний раз, как Ромео и Джульетта… Ох, – вздохнула она, – как умирать не хочется!

Неожиданно за дверью загремел замок, и Валери испуганно прижалась ко мне. Мы все как по команде прикрыли глаза руками – в дверной проем хлынул, как нам показалось, ослепительный солнечный свет, и мы не сразу увидели мужчину в круглой шапочке, пиджаке, надетом на длиннополую серую рубаху, и остроносых калошах. Он, опираясь рукой о дверной бревенчатый каркас, долго всматривался в темноту сарая, с каким-то странным выражением на бородатом лице взглянул на адвоката, затем на нас с Валери, снова на адвоката и снова на нас.

– Инжибю, – сказал он, глядя на меня, и поманил рукой.

– Простите, – ответил я, – теперь то же самое, только по-русски.

– Он хочет, чтобы вы вышли, – пояснил Рамазанов.

Афганец терпеливо ждал, когда я встану на ноги. Валери вцепилась мне в рукав куртки.

– Не ходи, Кирилл! Если умирать, то вдвоем!

Это было трогательное расставание. Валери едва не плакала и до самой двери не отпускала мою руку. Я, несмотря на то, что еще пытался шутить, тоже чувствовал себя скверно, хотя в глубине души надеялся, что расстрел, если таковой планируется, в самом деле будет осуществлен с первыми лучами солнца. Как в книжках.

В дверях я обернулся. Рамазанов прожигал своим взглядом мне спину. Его глаза кричали мне: «Не выдай!!!»

– Господин адвокат, – сказал я ему с улыбкой, которую попытался изобразить на лице, – у вас глаза еще не болят?

Валери всхлипнула за моей спиной. Я одарил и ее прощальным взглядом.

– Самое безобразное во всей этой истории, – заключил я, – что тебя приходится оставлять наедине с этим многоопытным холостяком.

Афганец легко похлопал меня по плечу. Дверь за моей спиной со скрежетом захлопнулась.

Глава 30

Бородатый вывел меня из проулка на центральную улочку кишлака. Мы свернули вправо и пошли вверх. Я шел медленно, мой конвоир меня не поторапливал, и я успел хорошо рассмотреть все то, что нас окружало. У меня не возникло мысли о побеге, я не мог даже предположить, что оставлю Валери в плену, просто сработал старый профессиональный рефлекс: когда тебя ведут, то надо хорошо запоминать куда.

Мы поднялись до типичного для этой местности саманного дома, на крыше которого возвышалась пристройка со стеклянными окнами и печной металлической трубой, торчащей из прокопченной стены, словно трубка изо рта адвоката Рамазанова. Мой конвоир, видимо понимая, что я совершенно не рублю в его языке, молча хлопнул меня по правому плечу, и я послушно свернул влево, к лестнице, ведущей к пристройке. Конвоир подождал внизу, пока я взберусь, выдерживая необходимую дистанцию, чтобы я ненароком не заехал сапогом ему промеж глаз, затем поднялся за мной следом, закинув автомат за спину.

Мы вошли в комнату, посреди которой стоял стол с чайником и пиалами, в деформированной консервной банке дымились окурки. За столом сидел средних лет человек с длинными, слегка вьющимися волосами, тоненькими усиками и такой же, едва обозначенной бородкой, со смуглой кожей, гладкой и чистой, без единого изъяна, как у младенца. В чертах его лица угадывалась европейская кровь. Человек был красив, но я понял самое главное – от него зависит наша жизнь.

Он кивнул мне на стул, придвинул пиалу, пачку «Кэмела».

Меня вдруг осенило. Я понял, почему на допрос вызвали именно меня и почему с человеком, который с оружием в руках угнал автомобиль, обращаются достаточно вежливо.

– Кто вы? – спросил длинноволосый на чистейшем русском языке.

– А вы разве не знаете? – ответил я, наливая в пиалу чай. – Там же все написано.

– Давно перешли границу?