Я придвинул к себе телефон и набрал номер ее мобильника. Я помнил его наизусть.
– Послушай, не звони мне больше, – ответила Ирина. Я слышал приглушенную музыку и гул автомобильного мотора.
– Ты забыла закрыть окно, – сказал я с легким укором. Я пытался вести себя так, будто ничего не случилось: я начальник, она моя подчиненная, лучшая подчиненная, самая лучшая, на которую я никогда не повышал голос, а за мелкие огрехи лишь ласково журил.
– Я все закрыла! И мне по барабану твои проблемы!
Она отключила связь. В одной руке я продолжал держать трубку, другой стал массировать грудь. Я не ожидал, что наш разговор будет таким коротким. Я хотел ей предложить встретиться и спокойно обсудить все наши проблемы. Не успел. Ну и пусть проваливает. Мне надоели ее капризы. Звонить ей больше не буду. На лбу себе напишу: Ирине не звонить!
Я встал из-за стола, взялся за него и развернул. Новый сотрудник будет сидеть лицом к двери, а не спиной, как это делала Ирина. И это будет мужчина. Никаких женщин в моем агентстве!
За перегородкой зазвонил телефон. Кому это нечего делать, кроме как названивать поздним вечером в частную детективную контору?
– Слушаю!
Я пытался обмануть себя, сделать вид, что не замечаю хлынувшей на меня надежды – а вдруг это Ирина? Вдруг опомнилась, успокоилась и сейчас скажет: «Ладно, Кирилл! Давай мириться!»
В трубке – тихий шорох, сдержанное дыхание.
– Если вы хотите, чтобы я вас услышал, говорите громче, – попросил я.
Короткие гудки. Нет, это не Ирина. Она не позвонит. А если позвонит, то молчать не станет. Это не в ее духе. Ее поступки всегда цельны, имеют начало и исчерпывающее завершение. Если она идет со мной в ресторан, то гуляет там до закрытия, и мне иногда приходится выносить ее на руках. Если увязывается за мной в горы, то умирает, но добирается до вершины. Если уходит, то уже не возвращается. А уж ежели кого-то возненавидит, то этому человеку лучше сразу удавиться…
Никогда еще моя контора не вызывала во мне такого гнетущего чувства. Призрак Ирины витал между стен. Ее стол, шкаф для одежды, листочки перекидного календаря, исписанные ее рукой, и легкий, едва уловимый запах ее духов оставались последним связующим звеном с той, живой, настоящей, но уже недоступной женщиной. Мне трудно было представить, что завтра я приду в агентство и не увижу ее на своем рабочем месте, и Никулин уже не скажет мне с язвительной усмешкой: «Зайди к Ирише, чудовище, она приготовила тебе кофе».
Я вздрогнул от телефонного звонка. Гнусное изобретение – телефон. Кто-то навязывает мне свою волю, врывается в мой мир, нагло заявляет о себе, требует к себе внимания. А я не хочу ни с кем говорить, не хочу даже знать о том, что кому-то нужен. Я смотрел на желтый аппарат, подрагивающий от звонков. Казалось, там сидит маленький злобный человечек, который требует, чтобы его выпустили. Сколько раз за сегодняшний вечер в мою жизнь вмешивался телефонный звонок. И к чему это в конце концов привело? Я чувствую себя почти несчастным. Люди должны разговаривать, глядя друг другу в глаза, чувствуя дыхание друг друга, видя мимику, жесты – все это несет несравнимо больше информации, чем просто слова. Разве Ирина, стоя передо мной, позволила бы сказать: «Мне по барабану твои проблемы!»
Я поднял трубку. Тишина.
– Что вам от меня надо? – спросил я.
И опять короткие гудки. Я взялся за провод и выдернул вилку из розетки. Так-то лучше. А теперь домой! Чай с медом – и спать! И надо будет в ближайшие дни сделать в офисе ремонт. Причем начать с кабинета Ирины. Сорвать старые обои, выкинуть столы, стулья, цветы с горшками, дурацкие календари с котятами. Все на мусорную свалку! Ирина гордая, и я тоже гордый. Рубить так рубить…
На пульт охраны позвонил уже с улицы. Какой теплый и душный вечер! Быть грозе. Да вот и всполохи на темном небе видны. Пока беззвучные, немые, словно отблески сварочного аппарата. Но пройдет час или два, и над Побережьем начнет буйствовать стихия. Потоки воды низвергнутся на город, потекут по теплому асфальту ручьи, и кинется народ в кафе, под карнизы домов, накрывая головы то сумочками, то полиэтиленовыми пакетами, то газетами, и заблестят серебром в лучах фонарей мокрые листья деревьев, и раскаты грома заглушат музыку, доносящуюся с набережной.
Не дошел я еще до своей машины, как вспомнил про злосчастное окно. Так закрыл я его или нет? Сначала один милиционер баловался с ним, давил на раму, дергал за ручки, потом другой. Может быть, я благополучно забыл о нем и оставил приоткрытым? Пришлось развернуться и обойти дом, глядя на окна первого этажа, занятого моим агентством. Двор у нас тихий, темный. Оставь канализационный люк открытым – ни за что не заметишь. Нормальные люди стараются в сумерках обходить это место стороной. Даже вездесущие бомжи не обжили плотные кусты. И уж, конечно, никакой водитель не оставит здесь на ночь свою тачку, а если сделает это, то имеет много шансов утром найти ее «раздетой». Потому-то я с удивлением заметил в плотном мраке прижавшуюся к кустам «девятку». Она была черной, как смола, плюс к этому тонированные стекла. Словом, черная кошка в темной комнате. Мне показалось, что боковое стекло, которое рядом с водителем, слегка опущено и где-то в непроглядной утробе машины, словно Марс на ночном небе, мерцает кровавый огонек сигареты.
Впрочем, я сразу забыл об этой машине. Проверив окна и убедившись, что они заперты, я вернулся к своему «Опелю». Сел за руль, запустил мотор, но некоторое время не трогался с места. Мне нравится сидеть в темном салоне машины и смотреть на светящиеся призрачным зеленоватым светом приборы. Уютно и покойно. Наверное, это напоминало далекое детство. В моей спальне стоял громоздкий старомодный приемник с широкой, обитой материей панелью. И на ней зеленым светом горел индикатор настройки. Если волна уходила, на индикаторе, словно павлиний хвост, распускался зеленый луч. Мама включала приемник по вечерам и находила тихую музыку. И я, прежде чем заснуть, подолгу смотрел на светящийся в темноте зеленый глаз, как он меняется, переливается, словно подмигивает мне.
Я медленно тронулся с места. Мне так сильно не хотелось домой, что даже силой воли я не мог заставить себя давить на педаль акселератора сильнее. Придумал повод поехать на другой конец города, на хлебопекарный завод, где можно было купить горячий лаваш. Я катился по набережной Дерекойки в правом ряду со скоростью похоронной процессии. Меня обгоняли даже старые полуживые «Запорожцы». На ветровом стекле появились отметины первых дождевых капель. Я включил магнитолу и поставил кассету Вивальди. Ирине очень нравились его концерты, особенно «Времена года». Когда звучали минорные тона осени, на ее глаза накатывали слезы. Тонкая, ранимая натура.
На площади автовокзала я развернулся и покатил в сторону набережной. У закрытых ворот центрального рынка, словно тени, бродили не то уборщики, не то бомжи. Они собирали картонные коробки, сплющивали их и складывали в стопку. Неопрятный сутулый мужчина кинул картонку под куст, опустился на колени, затем повалился на бок, скрутился калачиком, как озябшая собака, и стал неподвижен. Две девушки голосовали проходящим мимо машинам, выйдя едва ли не на середину дороги. Легковушки притормаживали, аккуратно объезжали их. Девушки прыгали от нетерпения, курили, отхлебывали из жестяных баночек.