Верующие запели негромкий гимн. Некоторые бились лбами о землю. Казалось, ей это нравится, во всяком случае она не возражала.
«Теперь вы должны вернуться в свои деревни, – продолжала она. – Вы должны рассказать всем, кто знал о существовании кровавого бога, что бог умер. Его уничтожила Царица Небесная. Царица уничтожит каждого мужчину, который не перестанет в него верить. Благодаря Царице Небесной на земле воцарятся мир и покой. Мужчин, угнетавших вас, ждет смерть, но вы должны дождаться моего знака».
Она умокла, и опять послышались гимны. Царица Небесная, Богиня, Добрая Мать – старое молебствие, пропетое на тысяче языков, обрело новую форму.
Я встряхнулся. Заставил себя встряхнуться. Необходимо сбросить эти чары! Это просто трюк, проделанный с помощью той же силы, которой я совершал убийства, – нечто, поддающееся определению и измерению; но ее облик и гимны действовали на меня как наркотик. Мягкое, обволакивающее чувство: все хорошо; все так, как должно быть; все мы в безопасности.
Откуда-то из залитых солнцем уголков моей памяти всплыл день – обычный день, – когда в мае месяце в нашей деревне среди благоухающих клумб мы короновали статую Девы Марии и пели прекрасные гимны. О, как же было красиво, когда к покрытой покрывалом голове Святой Девы подносили венок из белых лилий! В ту ночь я шел домой, распевая эти гимны. В старом молитвеннике я нашел изображение Девы Марии, которое околдовало меня и переполнило мою душу религиозным рвением… Совсем как сейчас…
А откуда-то из более потаенных глубин, куда солнце никогда не проникало, вырвалось осознание того, что если я поверю в нее и в ее слова, то эта неописуемая сцена, эта бойня, которую я устроил среди слабых и беспомощных смертных, будет каким-то образом искуплена.
«Ты будешь убивать во имя меня и ради того, что начато мною, и я дарую тебе величайшую свободу: я скажу, что убить твоего смертного брата – правое дело».
– Идите, – громко сказала она. – Оставьте этот храм навсегда. Оставьте мертвых на милость снегов и ветров. Говорите со своим народом. Грядет новая эра, и те мужчины, кто прославлял смерть и убийство, получат свою награду; и вы обретете эру покоя. Я вернусь к вам. Я наставлю вас на путь истинный. А тем временем верьте в меня и в то, чему стали свидетелями. И скажите остальным, что они тоже могут уверовать. Пусть мужчины придут и узрят, что их ожидает. Ждите моего знака.
Единой массой ринулись они выполнять ее приказ; они побежали вниз по горной тропе к тем паломникам, кому удалось избежать резни; пронзительные, исступленные вопли наполнили снежную пустоту.
По долине пронесся ветер; из храма на вершине горы донесся новый глухой удар колокола. Ветер рвал с трупов скудные одежды. Пошел снег, сначала слабый, мягкий, затем – густой; он покрывал коричневые ноги, руки и лица, лица с открытыми глазами.
Развеялась атмосфера благополучия, и все отвратительные аспекты случившегося опять обрели очертания; никуда от них было не деться. Женщины, видение… Трупы в снегу! Неоспоримые свидетельства разрушительной и губительной силы.
Тишину нарушил тихий звук: внутри храма что-то падало и разбивалось…
Я повернулся к Акаше. Она неподвижно стояла на маленьком утесе, плащ свободно ниспадал с плеч, кожа казалось такой же белой, как падающий снег. Ее глаза были устремлены на храм. Звуки не прекращались, и я понял, что происходит внутри.
Разбиваются бочонки с маслом, падают канделябры. С мягким шепотом огонь перекидывается на ткань. Наконец из колокольни и из-за задней стены повалил дым, густой и черный.
Колокольня содрогнулась; страшный грохот эхом отразился от далеких утесов, посыпались камни, и башня обрушилась на долину. Колокол, издав прощальный удар, исчез в мягкой белой бездне.
Храм был охвачен огнем.
Мои глаза слезились от дыма, который вместе с угольками и сажей пригнал к тропе ветер.
Я смутно сознавал, что, несмотря на снег, мне совсем не холодно. Что после стольких убийств я не чувствую усталости. Моя плоть даже стала белее, чем раньше. И легкие впитывали воздух так свободно, что я не слышал звуков собственного дыхания; сердце билось тише и ровнее. Холодела только израненная душа.
В первый раз в жизни, будь то жизнь смертная или бессмертная, я боялся, что могу умереть. Я боялся, что она уничтожит меня, причем имея на то причины, потому что я попросту не смогу повторить то, что сделал. Я не смогу участвовать в исполнении ее замысла. И я молился, чтобы обрести в себе силы отказаться.
Она положила руки мне на плечи.
– Повернись и посмотри на меня, Лестат.
Я исполнил ее просьбу. И опять передо мной предстало воплощение самой обольстительной красоты.
«Я твоя, любимый. Ты – мой единственный настоящий спутник, мое самое отточенное орудие. И тебе это известно».
И вновь дрожь волной прошла по моему телу.
«Господи, где же ты, Лестат? Ты собираешься утаить то, что у тебя на душе?»
– Акаша, помоги мне, – прошептал я. – Объясни. Зачем ты хотела, чтобы я совершил это убийство? Что ты имела в виду, когда говорила, что мужчин следует наказать? Что на земле воцарится покой? – Какие глупости я произносил! Глядя в ее глаза, я мог поверить, что она – богиня. Она вытягивала из меня уверенность, как кровь.
Меня внезапно затрясло от страха. Затрясло. Я впервые понял, что значит это слово. Я хотел еще что-то сказать, запнулся, но в конце концов выпалил:
– Во имя какой морали все это случится?
– Во имя моей морали! – ответила она с едва заметной, но по-прежнему прелестной улыбкой. – Я есть причина, оправдание и право, по которому это случится! – Ее голос похолодел от ярости, но приятное выражение лица не изменилось. – Теперь послушай меня, прекрасный принц, – сказала она. – Я люблю тебя. Ты пробудил меня от сна ради достижения моей великой цели; мне радостно просто смотреть на тебя, видеть свет твоих голубых глаз, слышать твой голос. Твоего понимания боли не хватит, чтобы осознать, какую рану нанесла бы мне твоя смерть. Но звезды свидетели, ты поможешь выполнению моей миссии. Иначе ты будешь лишь тем оружием, которое положит всему начало, как Иуда у Христа. И я уничтожу тебя, как Христос уничтожил Иуду, когда ты перестанешь быть мне полезен.
Меня охватила злость. Я ничего не мог поделать. Внутри у меня все кипело.
– Да как ты смеешь делать подобные вещи?! – воскликнул я. – Отсылать прочь эти невежественные души, забив им головы безумной ложью!
Она молча уставилась на меня; казалось, она меня ударит; ее лицо застыло, как у статуи.