Я взял ее за плечи и принудил повернуться ко мне. На ее глазах не было ни слезинки! Я был готов поклясться, что минуту назад она плакала навзрыд.
– Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, – сказала она тем же бесцветным голосом, спокойно глядя мне в глаза.
– Ты говоришь неправду, Яна.
– Тебе жить надоело, Кирилл? – вдруг необыкновенно тепло, по-дружески, спросила девушка и чуть-чуть улыбнулась. – Руки убери…
Я отпустил ее, отошел в сторону, пиная ногами спутавшиеся травяные колтуны.
– Уходи, – попросила она тихо, поднимая с земли кота и прижимая его к себе. – Уходи как можно дальше от меня… Какой у тебя здесь интерес? Здесь скучно, серо и одиноко. Здесь почти каждый день идет дождь… Ты турист? Тебе нечем заняться? Ты ищешь приключений?
– Я сыщик. Ищу преступника…
– Сыщик? – с леденящей веселостью переспросила Яна. – Ну так ищи преступника, сыщик, чего ко мне прицепился? Я ничего плохого еще не сделала. Помочь тебе ничем не могу. Живу одна, ничего не вижу и не слышу.
– А почему ты здесь, Яна?
– Врач посоветовал, – тотчас и без усилий ответила Яна, и я понял, что этот ответ был заготовлен заранее. – Я больна. У меня плохие нервы. Мне нужен горный воздух, козье молоко и тишина.
– Тебе здесь хорошо?
– Очень. Но пока тебя не встретила, было еще лучше.
– Может, тебе лучше перебраться на берег моря? Я помогу тебе устроиться…
– Я ненавижу море!
– Тебя не отпускает тот мальчик с пистолетом?
– Не отпускает? – повторила Яна и пожала плечами. – Какая глупость! Я здесь по своей воле. А мальчик с пистолетом приставлен для того, чтобы не подпускать ко мне всяких дотошных типов вроде тебя.
– Плохо работает, – заметил я.
– Ошибаешься. Просто я его обманула и незаметно улизнула из дома. Если он увидит тебя рядом со мной, то выстрелит тебе в голову. В этой деревне никогда не бывает полиции, и тут все живут по средневековым законам. Убийство на почве ревности считается обыденным явлением.
Я смотрел в светлые глаза, выглядывающие из-под надбровных дуг, словно незрелые оливки из-за листочков. Яна здесь по своей воле?.. Кто-то из двоих – Яна или профессор – говорили неправду. Но, скорее всего, лгали оба. Во всяком случае, я был уверен, что силой никто здесь Яну не держит. Мало того – она сама не хочет никуда уезжать. Было бы у нее желание, то сразу согласилась бы переехать на море или еще куда-нибудь. Не означает ли это, что профессор и Яна не враги, не антагонисты, а коллеги и единомышленники?
У меня все спуталось в голове. Почему, в таком случае, Яна просила меня предупредить профессора об опасности, удержать его от поездки в Испанию? Как она может не знать, что он сейчас в Испании? И для чего профессор пытался убедить меня в том, что Яна – злодейка? Он не хотел нашей с ней встречи?
Она села на траву, опустила рядом с собой кота. Зверь немедленно стал точить коготки о крест.
– Так нельзя делать, – тихо и нежно, как ребенку, сказала Яна. – Можешь испытать на прочность мое пальто… Давай, давай, не стесняйся… Так его, так… Вот молодец, молодец…
Перед крестом, на коленях, стояла непонятая и неразгаданная тайна. Яна забавлялась с котом, но мне казалось, что она видит перед собой своего ребенка, которого никогда не было, но плоть и инстинкт, помимо воли, уже требовали его, уже выплескивались наружу вместе с невостребованной нежностью и любовью… Яна мне нравилась все больше. Но меня притягивало к ней и отталкивало от нее с равной силой. Мне казалось, что я смотрю какой-то мудреный фильм и никак не могу разгадать замысел режиссера: что он хотел сказать, заставив актрису играть столь странную роль?
Кот расстарался вовсю и излохматил подол малинового пальто, но это ничуть не обеспокоило Яну.
– Мне пора, – сказала она, заталкивая кота за пазуху. – Мой тебе совет: ты поживи еще, не лезь на рожон. А Кирилла Андреевича я заберу. Пусть ловит мышей у моей хозяйки…
Яна поднялась с земли, кинула кроткий, даже забитый, как у бездомной дворняги, взгляд на крест и медленно пошла вниз, придерживая под пальто кота, отчего казалось, что с горы спускается беременная. Я догнал ее.
– Тебе не надо идти со мной рядом, – сказала она спокойно, но у меня все равно мурашки побежали по спине.
– Здесь недалеко стоит моя машина. Могу тебя подвезти…
– Да, так будет для тебя лучше, – размышляя вслух, ответила Яна. – Только высади меня в конце деревни.
Я тронул Яну за локоть и повел ее по краю оливковой рощи. Мы молчали. Я искоса рассматривал ее утонченный бледный профиль, словно нарисованный пером и чернилами. Я думал о том, что Яна твердо знает, куда и зачем идет, что будет завтра и в последующие дни. В отличие от нее я чувствовал себя плавающим в кувшине с молоком, который стоит в темном погребе, а над погребом разверзлась темная безлунная ночь; и я тыкался то в стенки кувшина, то в его дно, и никак не мог выбраться наружу; а бессмысленные телодвижения уже вытянули из меня все силы, но я по-прежнему дергал руками и ногами…
Мы подошли к машине. Я раскрыл перед Яной переднюю дверь – хотелось, чтобы девушка сидела рядом, а сам заглянул под капот. Пробка расширительного бачка была на месте, но тосола в бачке осталось совсем немного – выпарился, как вода в паровозном котле. От мотора все еще тянуло жаром и запахом горелого металла. Заведется ли старая лошадка? Надо будет сегодня же сдать ее арендаторам и взять напрокат другую, поновее.
Я сел за руль, захлопнул дверь. Мы отгородились от внешнего мира, от завывания ветра, от шелеста травы и отдаленного перезвона козьего стада. В машине было настолько тихо, что я слышал дыхание Яны. В маленьком, замкнутом мирке, который мы делили с Яной на двоих, к прогорклому запаху механики добавился тонкий аромат цветочного мыла, который источали ее кожа и волосы. Девушка была несколько напряжена, спину держала ровно, подбородок чуть приподняла. Она смотрела прямо перед собой, позволяя мне разглядывать ее профиль, контрастно прорисованный на светлом фоне окна. Волосы невесомой волной опускались на воротник пальто, в тонкой пряди запутался высохший цветочный лепесток. На бледных щеках серебрился туманный пушок, в едва заметном болезненном изломе губ угадывались отголоски мучительной драмы… Она хотела себя убить? Хотела залить кровью эти волосы, эти чудесные глаза, искорежить в мучительной судороге эти нежные губы? И все ради какого-то сопливого мальчишки?
Комок удушливой жалости подступил к горлу. Я почувствовал жжение в глазах и тупую тяжесть, словно кто-то надавил мне на глазные яблоки.
– Почему стоим? – не поворачивая головы, спросила Яна.
Машина завелась. Я снял ручник и вывернул руль до упора. Мне казалось, что мои движения какие-то заторможенные, неуверенные, словно я разучился управлять. Мое внимание цепко держалось на Яне, я не мог переключиться на другие мысли и объекты. Машина подпрыгнула на кочке и, развернувшись окончательно, резво устремилась вниз… На меня наседало чувство, словно старенькая «Уно» качественно изменилась, превратилась в баснословно дорогой и необыкновенно красивый лимузин, и я слишком старался вести его аккуратно, но это усердие приносило противоположный результат. «Уно» глохла на ходу, я запускал мотор, она глохла снова. Яна никак не реагировала на эту странную езду. Она словно отключилась от внешнего мира и продолжала жить в неком ином измерении, куда я не мог ни войти, ни заглянуть.