– Лучше отпустите меня, – попросил я. – Я тяжелый, и если упаду, то поломаю вам все кости.
Санитары поверили мне, одновременно отпустили меня и отбежали на безопасное расстояние. Стеклянные дверные створки вовремя раздвинулись передо мной, и я беспрепятственно ввалился в приемное отделение.
Я лежал на каталке, и в обе руки мне всаживали иголки. Врачи в небесного цвета халатах колдовали надо мной, как если бы это была бригада поваров, а я – раскаленной сковородкой. Мои мысли, разбросанные как навоз по полю, постепенно возвращались на свои места, занимали отведенные им мозговые извилины.
– Я здоров, – сказал я, привставая. Хотел пригладить рукой волосы, как иголка с тонкой прозрачной трубочкой выскользнула из моей вены. Длинноволосая женщина в марлевой повязке и с глазами доны Анны вытерла кровяную каплю с моей руки, заклеила дырочку лейкопластырем и велела держать руку согнутой. Она выглядела смертельно усталой. Я был у нее не первым за сегодняшний день. И не десятым. И даже не сотым. И к крови, брызнувшей из моей вены, она отнеслась так, как посудомойка к каплям воды на кафельном полу.
– Я ищу свою жену, – сказал я сидящей за ноутбуком молоденькой ассистентке. Она медленно, по буквам, считывала с моего паспорта ФИО и набирала их на клавиатуре: «Vatsura Kirill A.»
– У нее ваша фамилия? – спросила она, не отрывая взгляда от монитора.
Я стал гадать, как латинским шрифтом может быть обозначена фамилия Яны. Ассистентка запустила поисковую программу и выжидающе посмотрела на меня.
– Ее фамилия Ненаглядкина, – сказал я.
– Как?
Я склонился над клавиатурой, вежливо оттеснив девушку, и набрал в строке четыре буквы: «Nena»… Когда-то это уже было. Когда-то давно, в прошлой жизни, компьютер центрального агентства воздушных сообщений Побережья отыскивал в своих гигабайтах эту фамилию. «Так это ж не сотрудник, а сотрудница!» – язвительно сказала кассирша Лариса, тогда еще беспричинно ревнуя меня. Женское сердце оказалось чутким барометром. Я снова ищу Яну. Электронные мозги проводят инвентаризацию, отыскивая короткую комбинацию единиц и нулей, пронизавшую мое сердце…
– Нет, дама с такой фамилией у нас не числится, – отвечает ассистентка.
С каждым отрицательным ответом моя воля твердеет, силы увеличиваются, сознание еще более просветляется. Я словно герой компьютерной «стрелялки», который подпитал себя дополнительными процентами жизни. Стеклянные двери распахиваются передо мной, выпуская меня к людям, словно подтверждая мою годность к эксплуатации. С серого темного неба льет дождь. Какое блаженство ощущать на лице его холод! Какое счастье осознавать, что эту маленькую и бесплатную радость бытия может испытать сейчас и Яна! Как же нам найти друг друга?.. Я хлопнул по маленькому кожаному чехлу, болтающемуся на поясном ремне. Что же это я, дитя двадцать первого века, все еще уповаю на записки, обещания и порывы души! Ведь у Яны есть мобильный телефон. Красивый, дорогой, со встроенной цифровой камерой. Почему же я не спросил у нее номер? Почему я, чудила, не сделал самого главного, что механически делает всякий сопливый подросток в отношении первой встречной девочки?
Мне не сразу удалось уговорить таксиста отвезти меня в далекую горную деревушку. Водители кучковались на стоянке, клиентов не искали, о работе не думали и с тревогой обсуждали утренний теракт. Таксист, которому я пообещал триста евро, долго раздумывал, подозрительно оглядывая меня.
Дорога в горы показалась мне длинной и мучительной, как пытка. Я терзал себя вопросом: что будет, если Яны не окажется дома и вообще нигде больше не окажется? Что будет со мной? Как я буду жить? Что буду делать, как буду есть, пить, о чем буду думать и к чему стремиться? Эти вопросы улетали в пустоту, словно луч фонарика в звездное ночное небо. Я попросил у водителя разрешения лечь на заднее сиденье, по-собачьи свернулся на нем и закрыл глаза. Я попытался уснуть, чтобы хоть как-то сократить время. Меня укачивало, мутило, бил озноб. Живительные лекарства, которые мне вкатили в клинике, уже отработали свое, их нельзя было уговорить и заставить работать снова. Водитель включил печку, направил струю теплого воздуха в заднюю часть салона. «Надо терпеть, – думал я. – Надо терпеть… Инквизиция пытала несчастных людей и голодом, и болью, и бессонницей. Оказывается, можно пытать временем, и для этого не надо никаких изуверских приспособлений, никаких специальных станков, клещей и паяльников. Человек может лежать в теплой постели, быть сытым и здоровым, но при этом корчиться в невыносимых муках, и ничто, никакое чудодейство, ни отвага героев, ни смерть злодеев не смогут прекратить эту пытку ожиданием».
Наверное, я все же уснул. Как-то внезапно затих гул мотора, и меня не укачивало более, и водитель уже не держался за баранку, а сидел, повернувшись к приспущенному стеклу, курил и выпускал дым в ночь.
– Что?! – крикнул я, вскакивая и хватая водителя за плечо. – Что случилось?!
– Приехали, – ответил водитель, кивая на тусклые огоньки, лесенкой поднимающиеся по горе, слившейся с черным небом. – Какой дом нужен?
– Не надо… Дальше я пойду пешком.
Пешком потому, что нельзя, мучительно больно торопиться. Это все равно, что горячий стеклянный стакан кинуть в снег. Я буду подходить к дому Яны медленно, шаг за шагом. Я буду беречь свою последнюю надежду, даже если сочтены ее последние минуты. Пусть она дремлет во мне, пусть покоится, пусть угаснет, если этому суждено случиться, медленно и тихо, как сгоревшая до парафиновой лужицы свеча.
Я шел по мокрой дороге, глядя на торцевую стену дома, где не было окон. Я шел и готовился продлить пытку, обманывать себя, подойти к этой слепой и немой стене, сесть на откос и долго-долго упираться спиной в холодные сырые камни, чтобы видеть только черные волны виноградника и крест на горе…
Но не смог, не стерпел. Зашел за угол дома, попятился назад, задрав голову. Сердце затаилось, дыхание остановилось. Все помыслы, желания, молитвы слились в одну стремительную стрелу, стоящую на взводе и готовую пропороть меня насквозь, снизу вверх, до самой середины мозга…
В ее окне горел свет.
Стрела затупилась, сломалась, растворилась, обжигающим спиртом растеклась по жилам. Я выдохнул, освобождая грудь от невыносимой тяжести. Свет в окне – это сладкий пустяк. Это легкое, необязательное обещание пустословного человека. Это копеечный аванс. И все же!
Я забежал во двор, прошел впотьмах под навесом, пиная ногами тугопузые мешки с фасолью, и стал подниматься по лестнице к двери Яны. Странно, что нет арапчонка. Ведь еще не ночь, ему еще рано уходить… Едва расслабившуюся душу снова начало терзать тягостное предчувствие. Увы, чуда не будет. Свет в окне зажгла хозяйка. Наверняка она сейчас собирает в черный пластиковый пакет вещи Яны, подметает и моет пол, снимает с кровати мятые простыни, чтобы застелить свежие, накрахмаленные – для чудаковатых туристов, готовых платить деньги за тишину, парное козье молоко и чистый туманный воздух…
Я приблизился к двери маленькой комнаты, где жила Яна, протянул дрожащие пальцы к ручке и вдруг круто повернулся лицом к горе, к отливающему мокрым агатом кресту. «Господи! – взмолился я, неумело и суетно прикладывая пальцы ко лбу, к животу и плечам. – Дай мне сил выдержать твое испытание!»