Я опустил кота на дно ямы. Без малейших усилий, словно зверек поддавался мне, свернул его калачиком, прижал кончик хвоста к лапам, попробовал закрыть его глаза, и тонкая щеточка усов пощекотала мне ладонь. Обеими руками стал загребать землю, заваливая все еще теплое, согретое моим теплом маленькое безгрешное тело. И поливал вместе с дождем землю слезами. И Яна плакала, плакала от безысходности и горькой досады.
Что-то и во мне умерло. Почему же я назвал его своим именем?
Мы плелись обратно. Я стискивал кулаки, выпачканные в земле, скрипел зубами.
– Он подумал, что мы его бросили, и прыгнул за нами, – продолжала терзать себя Яна мыслями о несчастном зверьке. – А ведь я хотела закрыть окно!
– Жизнь – это Христос, а смерть – приобретение, – сказал я почти с ненавистью.
– Что?? – прошептала Яна, не понимая меня.
– Он живет, потому что умертвил себя, – процедил я сквозь зубы. – Не так ли говорили древние мудрецы Александру Македонскому?
Яна молча глотала слезы, смотрела на меня с испугом, пытаясь понять, я ли иду рядом?
– Смерть – это благо, она делает нас личностями, – добавил я.
– Как ты можешь так говорить?! – воскликнула она, не заметив, что я повторяю ее же слова.
– Это не я, а ты сказала.
– Я говорила… я говорила… – забормотала Яна, пытаясь оправдаться. Она ужаснулась. Ее воротило от собственных слов.
– Больно вспоминать его лапки, мордочку, ушки? – спросил я. – Намного больней, чем резать себе вены, правда? И в тысячи раз больней, чем привести в действие бомбу, спрятанную в трусах? Так ведь, Яна?
Она остановилась, обернулась на дерево, перед которым темнел маленький холмик, и заскулила. Я взял ее за руку, упреждая ее порыв кинуться к этому холмику. Яна покорилась.
– Когда ты в следующий раз надумаешь умереть, – сказал я, – то подумай о том, кому придется плакать над твоей могилой.
Силы оставили ее, она повисла на моем плече, и домой мы возвращались как два закадычных друга после крепкой попойки. Поднимаясь по лестнице, я обратил внимание на хозяйку, которая, таясь в темноте двора, смотрела на нас.
Даже призвав на помощь все свое воображение, я не смог в полной мере представить, что творилось в душе у Яны, какие чувства и переживания там были намешаны! Бедняжка испытала сильнейшее потрясение. Она не могла говорить, не реагировала на мои вопросы, и ее потухшие глаза выражали лишь одно желание – долго и крепко спать. В ее сознании произошло светопреставление, она ломала свои прежние убеждения, те самые, которые были выстраданы ею и оплели своими корнями всю ее душу.
Пока я думал, где бы раздобыть какой-нибудь антидепрессант, на крайний случай валокордин или валерьянку, в комнату зашла хозяйка. Должно быть, она давно поджидала нас во дворе, потому как едва держала уставшими руками бутыль красного вина. Поставив ее на стол, она пожелала нам сладкой ночи и удалилась так быстро, что я даже не успел с ней рассчитаться.
Что ж, вино тоже годится. Яна пила медленно, мелкими глотками, зубы ее стучали о край кружки, вишневые капли стекали по подбородку. Я поддерживал ее голову, гладил по волосам.
Телевизор по-прежнему работал, программа вечерних новостей повторяла репортаж об утреннем теракте, и опять на экране мелькали спасатели, медики и пожарные, дымились развороченные вагоны, вдоль насыпи лежали тела погибших, похожие на подготовленные к свежеванию туши, и диктор с полной ответственностью утверждал, что в этом страшном злодеянии повинна организация «Аль-Каида».
Я с опозданием подумал, что Яне не следовало бы смотреть этот кровавый репортаж, черной героиней которого едва не стала она сама. Как только на экране появились родственники, приехавшие на опознание погибших, и камера показала крупным планом их глаза, наполненные нечеловеческой болью, Яна сдавленно вскрикнула и с силой швырнула в телевизор кружку.
Хорошо, не попала в экран. Кружка влепилась в стену и рассыпалась на мелкие кусочки. Яна зарыдала, повалилась на кровать, спрятала лицо в подушку. Я не стал ее утешать. Пусть проплачется, путь все черное, что было в ее душе, выйдет со слезами.
Я налил себе еще вина и, отпивая, ходил по комнате, наполненной сырой ночью. Не думал – не гадал, что случайно раскопаю такую бомбу. И что теперь мне прикажете с ней делать? Забыть о ее масштабах и чудовищной убойной силе и продолжать расследование – так же, как я расследовал десятки других уголовных дел? Сматывая испанскую ниточку в клубочек, постепенно добраться до реабилитационного центра и разнюхать, кого там лечат, как лечат и для чего. Или же проявить благоразумие и вспомнить, что организаторы преступления такого масштаба сидят слишком высоко, в недоступном для простых смертных поднебесье. А их «шестерки» не останавливаются ни перед чем, уничтожая улики. И меня без предупреждения размажут по асфальту, как комара, чугунным катком.
Так что? Проявить благоразумие? Ограничиться анонимным письмом в министерство национальной безопасности, в котором высказать предположение, что теракт совершил самоубийца, зомбированный суицидальными идеями в некой тихой лечебнице под названием «Возрождение»? А вдруг я ошибаюсь? Вдруг «Возрождение» тут ни при чем? Вдруг Яна искусно навесила мне на уши лапшу, направляя меня по заведомо ложному пути? И вообще, действительно ли она намеревалась покончить собой? Разве не настораживает тот факт, что девушка, решившая свести счеты с жизнью, поехала в Испанию, поселилась в горной деревушке, сладко ест и спит, ожидая команду от некого «ангела»? Ведь куда проще было забраться на крышу собственного дома на Побережье и сигануть в вечность…
Сомнения налетели на меня, словно майские комары в душном и влажном лесу. Скрестив на груди руки, я стоял перед кроватью и с глубокомысленным прищуром смотрел на девушку в сыром малиновом пальто, лежащую неподвижно и тихо.
Я уже почти созрел до того, чтобы разбудить Яну и спросить, не настораживает ли ее факт, который так сильно настораживает меня, но вдруг бетонной плитой на меня навалилась сонливость. Я присел на край кровати, намереваясь побороться со сном, но борьба эта была скоротечной и завершилась моей безоговорочной капитуляцией. Я рухнул рядом с Яной и в момент окончательного угасания сознания успел ткнуться носом в ее затылок, пахнущий намокшим под дождем луговым сеном…
…Не знаю, проснулся я или нет, но ощущения были отвратительными. Мне казалось, что я падаю куда-то, и мое нутро сжимается в ожидании удара, и нестерпимо болит голова, и сырой сквозняк пробирает до дрожи, и нет сил открыть глаза и подняться с кровати. Я вроде как слышал голоса и шаги; ощущение дискомфорта, словно я валялся в центральном зале железнодорожного вокзала, невольно заставляло сжиматься, подтягивать ноги к животу, втягивать голову в плечи, короче, уменьшаться в размерах.
Пытаясь вырваться из этого полумертвого состояния, я силой воли перевернулся к краю кровати, потом еще раз – и мешком повалился на пол. Я ударился лбом о каменный пол, но почти не почувствовал боли. Сознание по капельке возвращалось ко мне. Я с трудом встал на четвереньки, тараща глаза. Ножки стула двоились, троились. Меня нестерпимо мутило, горечь подступала к горлу. Опершись о спинку кровати, я заставил себя встать на ноги. Когда же я совершил этот подвиг, меня тотчас стошнило желчью. Сплевывая горькую слюну, я оглядел комнату. Яны не было. На полу валялось смятое покрывало. Входная дверь была распахнула настежь. Она качалась на ветру, словно весло, методично загребающее ночной мрак.