Денежки от ТОРФа поступали довольно исправно – Катька свое дело знала. Костя купил себе хорошую пишущую машинку, сыну, уже заканчивавшему школу, – часы, а Кильке – новую мясорубку.
Кстати сказать, эта стерва вела себя довольно странно. С одной стороны, Костины заработки ее устраивали. Но то, что он пишет и даже печатается, вызывало у Кильки глухое раздражение. Каждый успех мужа был для нее равносилен пощечине. В припадках истерики она несколько раз пыталась разбить машинку и уничтожить рукописи.
Раз в год, а то и чаще, Костя выезжал на очередные семинары, места для которых Верещалкин всегда выбирал с умом – где-нибудь у моря, в благословенных винодельческих краях.
Атмосфера в творческом объединении постепенно менялась. Чирьяков и Топтыгин появлялись на семинарах крайне редко, и в рот им уже никто не заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать провалами памяти, забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес Самозванцева.
Такая жизнь Костю в принципе устраивала. У власти появилось столько своих проблем, что ей уже некогда было заглядывать в душу каждого отдельного гражданина. Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки. В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.
Возможно, впервые за последние двадцать лет Костя жил в согласии с самим собой и окружающим миром. Иногда ему даже казалось, что перестройка была задумана не зря, а социализм и в самом деле может иметь человеческое лицо (вот только как представить себе эдакого «нового Минотавра»?)
Былое отчуждение и неприятие окончательно еще не переросло в симпатию, однако столь резкая перемена полярности Костиных чувств привела к тому, что гигантский ковчег под названием Эсэсэсэр, до того следовавший, как казалось, незыблемым курсом, начал рыскать из стороны в сторону, натыкаясь на прежде малозаметные рифы.
Приближалась осень, и гибельный айсберг прятался где-то в августовском тумане.
Однажды в понедельник утром, проснувшись с большого бодуна, Костя услыхал злорадные слова Кильки:
– Пиши, пиши, урод! Скоро всех писак вроде тебя пересажают! Настоящая власть вернулась!
Целых два дня страна жила под аккомпанемент гениальной музыки П. И. Чайковского, которая для одних звучала бравурным маршем, а для других – реквиемом.
Почти все это тревожное время Костя провел в соседней забегаловке, деля свое внимание между кружкой с жиденьким «ершом» и транзисторным приемником, настроенным на волну радио «Свобода». Как и прежде, это был единственный источник, из которого можно было узнать правду.
Где-то люди строили баррикады и ложились под танки, а в родном Костином городе ни одна сука не вступилась за демократию. Обидно, знаете ли…
В среду, когда обстановка более или менее прояснилась, знакомый милиционер по секрету рассказал Косте, что генерал, приехавший из центра принимать клятву на верность «чрезвычайщикам», публично разорвал партбилет и отрекся от своего министра-самоубийцы.
Как было не выпить за такое!
Так уж совпало, что буквально через неделю Косте нужно было ехать на очередной семинар. На этот раз путь лежал через столицу, и ему довелось воочию лицезреть и цветы на отмытом от крови асфальте, и остовы сгоревших троллейбусов, и опустевшие гранитные постаменты, на одном из которых белой краской было намалевано: «Здесь будет установлен памятник поэту Осеневу».
Тот семинар запомнился Косте обилием дармовых арбузов, катаниями на пароходике по маршрутам Стеньки Разина и еще тем, что в течение первых пяти дней при каждой новой встрече с ним Верещалкин раскрывал объятия и патетически восклицал:
– Жмуркин, ну наконец-то ты приехал! А мы тебя так ждем!
После этого кто-нибудь из активистов ТОРФа, повсюду сопровождавших своего невменяемого директора, наливал Косте стакан водки. Свою порцию, естественно, получал и Верещалкин, которого тут же уводили под руки. А завтра все повторялось сначала…
Примерно к тем же временам следует отнести и новую встречу с Рабиновичем. Продолжая подвизаться на местном политическом рынке в виде менеджера средней руки, он тем не менее осуществил свою заветную мечту – открыл частное издательство «Эпсилон».
Памятуя о неоднозначных итогах их последней встречи, которая хотя и определила дальнейшую судьбу Кости на годы вперед, однако прошла всухую, он прихватил с собой бутылку водки.
Рабинович принял его в просторном кабинете, где компьютеров (тварей по тем временам редких) было больше, чем унитазов в привокзальном туалете, а от ядовитого запаха новенькой офисной мебели слезились глаза.
От водки Рабинович отказался, сообщив, что пьет только коньяк, да и то исключительно армянского разлива.
– А спишь ты исключительно с королевами красоты, – буркнул Костя, покосившись на миловидную секретаршу, губы которой были намазаны чем-то черным, как вакса.
– Она пока еще только вице-королева… – уточнил Рабинович.
Когда Костя прозрачно намекнул, что хотел бы выпустить в «Эпсилоне» свою книжонку, новоявленный издатель ответил, что всякой мелочовкой не занимается. В настоящее время его фирма была занята по горло – гнала миллионными тиражами сочинения небезызвестного Руби Роида, у нас почему-то считавшегося королем западного детектива.
(Вообще надо сказать, что это была довольно загадочная личность. Писал Руби Роид исключительно об Америке, а сам ни разу не покидал Британские острова. Кровь в его произведениях лилась рекой, хотя автор никогда не держал в руках оружия более опасного, чем столовый нож или самописка. Все нужные для себя сведения Руби Роид черпал из телефонных книг, туристических справочников и рекламных брошюр фирмы «Кольт».)
За свою сравнительно недолгую жизнь он накатал столько романов, что «Эпсилону» их должно было хватить лет на пять-шесть. Первые плоды столь гениально задуманной операции (конкурентов на книжном рынке Рабинович пока не имел, а платить гонорары наследникам Руби Роида никто не собирался) можно было оценить уже сейчас – золотой антикварный перстень на пальце издателя, роскошный интерьер кабинета, импортную компьютерную технику и уже упоминавшуюся здесь секретаршу, которая сама по себе являлась предметом роскоши.
Похоронив Костины надежды на авторский сборник, великодушный Рабинович сделал ему встречное предложение:
– Займись переводами с английского. Дело выгодное. Решишь все финансовые проблемы.
– Я по-английски, кроме «гуд-бай», ничего не знаю, – признался Костя.
– Так оно даже и лучше. Не будешь повторять устоявшихся штампов. Тем более что все более или менее достойное чтиво уже переведено. Лично я против англоязычной литературы ничего не имею. На Киплинге и Конраде вырос. Старика Хема почитывал. Одно время даже Фолкнером увлекался. Достойные авторы, ничего не скажешь. Но такие типы, как этот Руби Роид, пишут на уровне наших пятиклассников. Если их слово в слово переводить, никто читать не станет.