– Мама умерла, – спокойно ответила Эльвира.
– Правда? – Я чуть не поперхнулся. – А я не знал.
– Ты много чего еще не знаешь, – добавила Эльвира.
– И давно умерла?
– Месяц назад.
– Надо же! А мои предки неделю назад от нее письмо получили.
– Это у нас так почта работает.
– Нет, почта здесь ни при чем! – Я вытер губы салфеткой и снова потянулся к графину с водкой. Кружка, стоящая по левую руку, уже была наполнена почти до краев. – Почта здесь вовсе ни при чем, – повторил я. – Это письмо передали с проводницей поезда. Ты что-то путаешь.
– Мне жаль, – не меняя тона и выражения на лице, ответила Эльвира. – Жаль, что ты узнал правду. Я не хотела травмировать твоих предков. Мать написала это письмо три месяца назад, а я отправила его только после ее смерти.
Мы несли полную чушь, но делали это с достоинством и завидным самообладанием. Точнее, завидное самообладание проявляла только Эльвира, так как ей приходилось обороняться, мгновенно придумывать ответы и при этом не противоречить самой себе.
– Рассказали бы вы лучше о себе, – пришла на помощь хозяйке Роза.
– О себе? – переспросил я, делая вид, что мой взгляд плывет и я никак не могу навести на крупнотелую женщину резкость. – О себе нескромно. Пусть лучше Танюха обо мне расскажет.
– А что я о тебе знаю? – пожала плечами Эльвира. – За пятнадцать лет ни письма, ни открытки.
– Как это – ни письма, ни открытки?! – вспылил я. – А бандероль с конфетами «Красный Октябрь» на Новый год? А свитер ручной вязки на 8 Марта?
– Врешь ты все, – ответила Эльвира и снова пригубила бокал. – Не было ни конфет, ни свитера. У меня такое ощущение, что ты говоришь не о себе, а о ком-то другом.
Змея! Голыми руками не схватишь!
– Ну вот! – развел я руками и как бы нечаянно скинул на пол кружку и графин с водкой. Графин лопнул, как маленькая бомба, разбрасывая осколки во все стороны. Кружка жалобно звякнула и закатилась под стол. Подо мной растеклась большая лужа, и резкий запах водки повис над столом.
– Э-э-э-э! – протянул Самуил и покачал головой.
– Костик, ты пьян, – сказала Эльвира. Лицо ее изменилось. Она посчитала, что перед сильно выпившим человеком можно расслабиться и уже так бурно не играть осчастливленную приездом брата сестру. Она смотрела на меня ледяным взглядом.
Я криво ухмыльнулся и погрозил ей пальцем.
– Не сердись. У каждого есть свои пороки.
– О пороках первым начинает говорить тот, кто сам от них же и страдает. – Эльвира глянула на одного из бритоголовых и щелкнула пальцами. Тот беззвучно встал из-за стола, вышел в другую комнату. Через минуту безликая, безмолвная и тихая, как тень, девушка торопливо убирала шваброй лужу водки у моих ног.
– Господа, у меня есть тост! – заорал я, с грохотом отодвигая от себя стул и протягивая руку за графином, стоящим напротив Самуила.
– Ну-ка, ну-ка! – оживилась Роза и в свою очередь потянулась за селедкой. – Очень интересно.
– А мне кажется, что сегодня от моего братца уже ничего интересного мы не услышим, – поддела меня «сестричка».
– Ошибаешься, голубушка! – возразил я и посмотрел на Эльвиру сквозь рюмку с водкой. – Я еще много чего могу всем рассказать. Но сейчас я хочу поднять тост за юность Танюхи – те прекрасные годы, которые канули в прошлое безвозвратно…
– Ах! – вздохнула Роза, скосила глаза, посмотрев на свою грудь, и двумя пальцами вытащила кончик золотой цепочки, зажатый могучими шарами, как в кулаке. – Прямо слезу вышибает.
– Я хорошо помню, какой она была неуправляемой, взбалмошной девчонкой, – продолжал я, ритмично, как маятник, раскачиваясь над столом. – Как сходила с ума тетка Люда – царство ей небесное! – когда Танюха связалась с хиппи. Это же был вызов, самый смелый крик моды – тонкий кожаный шнурок на голове, прямые длинные волосы с прямым пробором, потертые курточки, джинсики в обтягу и всевозможные «фенечки». Я тогда так и думал, что эта тяга к вольнодумству, к романтике, к бескорыстию и свободной любви останется в твоей душе навсегда. А поэтому позволь мне подарить тебе маленький сувенир, как память о том золотом времени.
Я вышел из-за стола и нетвердой походкой пошел к Эльвире, доставая из кармана кожаную «фенечку» убитой Васильевой. Милосердова с легкой иронией следила за моими телодвижениями. Я приблизился к ней, встал у ее ног на одно колено и надел «фенечку» ей на шею.
– Подвинься, не видно, что там, – сказал Самуил.
Эльвира, опустив голову вниз, рассматривала сумочку. Вряд ли она видела раньше эту штуку. Только убийца Васильевой мог узнать «фенечку», но среди этих людей его не было.
Я выпил – на этот раз по-настоящему. Изображая чрезмерный труд, вернулся на свое место, походя задев беспрестанно жующую Розу.
– Какой миленький ридикюльчик! – воскликнула Роза, глядя на Эльвиру.
Милосердова медленно поднялась, держа в руке бокал.
– Я очень тронута, – сказала она негромко. – Спасибо. Сумочка в самом деле просто замечательная. И совсем неважно, что я никогда не интересовалась хиппи, никогда не носила потертых джинсиков, как ты говоришь, и веревочек на лбу. Важно твое внимание.
Я, проливая мимо, наполнял свою рюмку, делая вид, что озабочен лишь водкой. То, что сейчас говорила Эльвира, не вписывалось ни в какую логику. Я не сомневался в том, что она будет изо всех сил изображать из себя Татьяну Васильеву, хватаясь за каждую соломинку, впитывая в себя каждый новый факт из ее биографии. Но что с ней случилось? Она же, по сути, топит себя!
– Наверное, у тебя что-то с памятью, – продолжала Эльвира. – Или же ты меня с кем-то спутал. Я никогда не была взбалмошной, как ты говоришь. Я была усидчивой и старательной школьницей, любила литературу и информатику.
– Правда? – Я захлопал глазами. – Что время делает с человеком!
– А чтобы ты почаще вспоминал меня, – тем же вкрадчивым голосом произнесла Эльвира, – хочу подарить тебе очень дорогую мне фотографию.
Она встала и, цокая каблуками по паркету, пошла ко мне. Я тоже встал, изобразил потерю равновесия и сел на колени Леше. Эльвира свернула губки, наклонилась ко мне и поцеловала, как покойника, в лоб.
– Сеструха! – рявкнул я, порываясь произвести ответный поцелуй, но Леша предусмотрительно схватил меня обеими руками за живот. – Да я за тебя, понимаешь, всю жизнь…
– Смотри, – перебила меня Эльвира, водя пальцем, тяжелым от золотых перстней, по снимку. – Вот это, в сарафанчике и с бантами, я. А этот толстяк – кто, не догадываешься?
Я смотрел на снимок, где совсем юная Эльвира стояла рядом с мальчиком, не в меру упитанным, подстриженным почти «под ноль», в майке, туго натянутой на животике, в стоптанных домашних тапочках и спортивных брючках, оттопыренных на коленях.