И он уже дышать не мог, и адская поперечина, под завязку насытившись, больше не впитывала кровь, и лениво сползали густые капли по зловонному древу, но не срывались, а замирали и подсыхали, где ниже, где выше, и превращались в черные комочки. И нестерпимый огонь, струящийся из гвоздей, полез по венам и капиллярам – сначала до локтей, отравив до черноты суставы, затем дальше, к плечам, а оттуда к легким и сердцу, и словно тысячи червей принялись жадно вгрызаться в плоть мозга, все глубже и глубже, к самой его сердцевине, к самой заветной, самой святой, самой выстраданной мечте…
– Господи, где же ты?! Для чего ты дал мне все это пережить и прочувствовать?! Что я должен понять?! – крикнул Влад, подняв голову к небу.
Потом он безвольно уронил ее на грудь. И увидел основание креста, сухие колючки и серые камни, политые его кровью. Солдаты ушли. Место казни опустело. Но что-то еще теплилось и страдало под его ногами. Какие-то несчастные люди, вроде старики, а может быть, женщины. Что им его мучения? Зачем они здесь? Зачем они стоят на коленях и поливают слезами выжженную землю, на которой никогда ничего не будет расти?
Он хотел что-то сказать, но лишь хрипло выдохнул. Последний глоток жизни был полон огня, железа и боли. На дне жизни, оказывается, осадком лежали самые тяжкие муки. Женщины тихо-тихо плакали и прижимались лбами к тому месту, где он познавал всю эту омерзительную жизнь, ставшую стартовой точкой бесконечного чередования: ожидание-преда– тельство-ожидание-предательство-ожидание-преда– тельство…
В его замутненном сознании, отчаянно борясь с наваливающимся небытием, вдруг вспыхнула искра: Владу показалось знакомым лицо молодой женщины в черном плаще. У несчастной глаза были красными, обожженными едкой горечью слез; она соединила свой взгляд со взглядом Влада лишь на мгновение, поспешно опустила голову, накрывшись капюшоном, да так и застыла, напоминая могильный холм, лишь только плечи ее вздрагивали в беззвучных рыданиях.
«Кто она? Где я ее видел?»
И ему стало мучительно жалко эту женщину, по своей воле впустившую в свою душу его нечеловеческие муки. И чувство вины перед ней за то, что он стал причиной ее страдания, вытеснило даже боль. Влад неимоверным усилием повернул голову, осматривая себя, – неужели он выглядит таким несчастным, что страдают совсем незнакомые ему люди? Он посмотрел на свои руки, пробитые гвоздями, на свое тело, покрытое кровавыми подтеками и посеченное бичом, на эту слабую, изможденную плоть, в которой ничего не осталось, кроме мук, принявших очертания креста… Да что же это за холодок, пробившийся к его пылающему, воспаленному сердцу?! Это уже смерть? Или быстрая, как молния, мысль пронзила его, словно копье римлянина? Безумная, дерзкая, неземная мысль! Он вздрогнул, уперся онемевшими пальцами ног в прибитую внизу дощечку, пытаясь приподняться, дернул головой, и агония на мгновение отступила… Ты зря искал где-то рядом Сына Божьего, о слепец! Вот же Он, на кресте, распятый, истерзанный палачами, оплакивающий кровавыми слезами величайшее заблуждение и ошибку человечества! Вот же Он парит над городом, притягивая к себе всю боль Священной земли! Вот Он смотрит с непостижимой высоты креста на женщину, оплакивающую его! Не сомневайся, это Он – Сын Божий! Он так близко к тебе, что ближе уже не бывает. Он в тебе, в твоей душе, в твоих помыслах и чувствах. Смотри на Его пробитые гвоздями руки и ноги, впитывай взглядом каждый изгиб Его плоти, каждую клеточку, прислушивайся к каждому вздоху и стону и запоминай, запоминай, запоминай уникальный образ на века, чтобы не ошибиться, не обратить свою веру и любовь к искусной подделке, назвавшейся Его Именем.
Холодный живительный дождь хлынул сверху, смывая слезы и кровь с креста и тела, гася боль, унося с ручьями оголенную, беззащитную, столь ранимую и слабую человеческую суть, и с холма в город потекли быстрые реки, побежали по извилинам улиц, разнося частицы крови и страданий в каждый квартал, каждый дом и двор, и кто-то прошелся по бурному потоку босиком, а на кого-то попал теплый веер брызг, и разлились лужи на площади, и окутал город теплый пар. Пронизанный лучами солнца, он словно светился сам по себе, и взошло на небе иллюзорное гало. Это чудесное явление многими было воспринято как добрый знак скорого пришествия Мессии. И науськанные бесчисленными проповедниками зелоты и ессеи, прозванные римлянами сикариями, с новой силой принялись выдавливать римлян со своей земли и убивали тех, кто служил иноземцам, из мести жгли целые города, вырубали оливковые рощи, перепахивали поля. Тридцать лет спустя император Нерон направил в Иудею войска. Народ все еще ждал пришествия Мессии и защищал землю с невиданным упорством, свято веря в то, что божественная помощь вот-вот снизойдет. Но полководец Тит захватил Иерусалим, разрушил храм и сровнял город с землей. Те жители, кто не погиб, не умер от голода и болезней, были проданы в рабство. Священный город, превратившийся в руины, обезлюдел, и иудейский народ, некогда избранный для Божественного Откровения, на две тысячи лет лишился земли обетования.
Понтий Пилат, выполняя обещанное заговорщику Луцию Элию Сеяну, отбыл в Рим, чтобы участвовать в свержении императора Тиберия. Но на полпути Пилат узнал о скоропостижной кончине Тиберия и о восшествии на престол безумца Калигулы. Заговор против Тиберия угас, так и не вспыхнув. Понтий Пилат, еще недавно помышлявший о власти, вдруг почувствовал себя старым и бесконечно усталым. Он уединился в своей загородной вилле, замкнулся в себе и ограничил круг общения женой. Но даже ей, своему самому близкому человеку, он не рассказывал про Жезу и не показывал ей две похожие друг на друга печати, вырезанные из белого мрамора. Уединившись в своем таблинуме, он подолгу рассматривал камни, и один из них прикладывал к ладони, как если бы хотел проверить, насколько точно приложится второе полукружье к первому, выжженному на его руке еще в Иерусалиме. Несколько раз он был совсем близок к тому, чтобы приказать принести ему огонь, но в последний момент его что-то удерживало. В холодный зимний день, когда с моря дул промозглый сырой ветер, у Пилата помутилось сознание, и он, приказав привести полдюжины рабов, долго и жестоко хлестал их бичом, а затем, поставив всех на колени, точным уколом меча вскрыл каждому шейную артерию.
Несколько дней он метался в горячечном бреду, не узнавая жены. Благовония и ванна с настоем целебных трав с трудом вернули ему рассудок, но уже до конца жизни Пилат оставался мрачным и нелюдимым. Как-то он снова приказал привести к нему рабов. Несчастные, полагая, что хозяин намерен расправиться с ними, повалились на колени и стали умолять Пилата пощадить их. Но жестокой расправы не последовало. Пилат отдал рабам свои сокровенные печати и велел выточить из мрамора полсотни подобных, и вместе с тем чтобы ни один камень не был похож на другой.
Он смешал все камни и велел скинуть их в колодцы, надеясь, что никто и никогда не различит, где подлинники, переданные ему Жезу, а где подделки, вырезанные рабами, и никто и никогда не обретет эту страшную власть, от которой на земле столько слез и крови, столько горя и лишений. Сам же, порезав себе вены, тихо скончался в своем кубикуле, лежа на красной от крови простыне, так похожей на его иерусалимский плащ.
Женские слезы всегда рядом с мужской доблестью… Влад ощущал на своем лице горячие слезы Мари. Он приоткрыл глаза, с мучительным усилием забираясь в неприветливый, неуютный мир, наполненный приглушенным солнечным светом и запахом прелой травы.