Как они тут живут, ужаснулся Быстроглазов. Это же дно, последняя стадия нищеты и убогости! Здесь хуже, чем в каких-нибудь диких племенах на Крайнем Севере. До какой черты дошли эти люди! Но ведь они не просто здесь нищенствуют, отбывая свой срок. Они ежедневно, ежеминутно выполняют боевую задачу, держат оборону, прикрывают участок дороги. И это наша доблестная, непобедимая Советская Армия? Этот немытый, небритый, исхудавший, покрытый чирьями и с ввалившимися глазами человек — офицер? Какие выборы? Какие постановления партии и правительства? Этих несчастных бы в баню, отскоблить, вычистить, побрить, а потом в госпиталь, полечить, откормить, а потом в санаторий, чтобы вернуть к нормальной жизни. Но разве он, Быстроглазов, может что-нибудь сделать для них? Что он может, кроме как недовольно морщиться, сокрушенно качать головой и перечислять все новые и новые «недостатки»?
— К выборам готовы? — спросил Быстроглазов, и его тотчас едва не стошнило от столь идиотского вопроса.
— Так точно! Кабинку для тайного голосования мы соорудим из двух плащ-накидок, в качестве стола используем снарядный ящик…
— Хорошо, — буркнул Быстроглазов, перебивая Грызача и выходя наружу. — Наши офицеры будут ночевать в технике, а здесь подготовьте место для женщины.
— Для кого? — переспросил Грызач. Он подумал, что ослышался либо подполковник его разыгрывает.
— Для медсестры. С нами приехала медсестра. Кстати, больные у вас есть?
— Больные? Откуда ж у нас больные? — усмехнулся Грызач и беспокойно посмотрел по сторонам, машинально поправляя на себе тряпье. — Хотя… Я спрошу у бойцов, может, у кого-то понос или грибки на ногах…
— Спросите, — с трудом выговорил Быстроглазов. — А насчет ужина для нас не беспокойтесь. Мы, пожалуй, обойдемся своими запасами. Насколько я понял, у вас тут с продуктами проблема.
— Бывает, — признался Грызач. — Иногда «вертушки» нам подкидывают. Но если только на них рассчитывать, можно с голодухи подохнуть. Обычно я беру две брони и еду в дивизию. Это когда есть кого оставить вместо себя. Но так редко бывает. Обычно здесь только один офицер, а остальные сидят на блоках, прикрывая колонны, или на реализацию уходят… А где медсестра-то?
— По ночам не беспокоят? — проигнорировал вопрос Грызача Быстроглазов.
— Когда как… — И Грызач снова оглянулся по сторонам. Потом сделал какое-то странное движение рукой, словно хотел размазать птичий помет, который свалился ему на темечко. — Осторожно, товарищ подполковник, тут растяжка.
Не только растяжка, но и дерьмо, подумал Быстроглазов. Отличительная особенность нищеты и деградации — изобилие отходов человеческой жизнедеятельности в непосредственной близости от очага и полное отсутствие рядом с этими отметинами клочков бумаги. Ужас, ужас! Советская молодежь, комсомольцы, строители коммунизма. Во что их превратила война!
У него накатывались на глаза слезы. Побыстрее бы забраться внутрь своей «Чайки», в уютное железное нутро, где пахнет смазкой, топливом и резиной, где на полу устроено ложе из двух новеньких матрасов, сложенных бутербродом, да белеет белоснежным конвертом комплект свежего белья, и новенькая упругая подушка, и его, Быстроглазова, персональное одеяло из верблюжьей шерсти. Как скинет он ботинки, как помоет ноги под холодной струей воды из канистры, как ляжет на хрустящие простыни, как сладко вытянется и зажмурит глаза, чтобы поскорее заснуть и забыть весь этот кошмар. А перед этим еще накатит полкружки водки — есть у него личный запас во фляжке. И закусит плавленым сыром и тушенкой. Каждый сам как может приспосабливается к войне. Но жить вот так, как Грызач, — нет-нет, никогда, лучше умереть сразу…
Темнело быстро, горы на горизонте серели, становились прозрачными, плоскими, будто их наклеили на темно-синее небо. Командир группы Шильцов раскидывал отрядную технику по позициям; боевые машины лучами выстраивались вокруг гарнизона. Гуля стояла рядом с ним, терпеливо дожидаясь, когда ей определят место для ночлега. Она была единственной женщиной среди огромного количества мужчин и, безусловно, инородным телом, привнесенным сюда искусственно и без смысла. Здесь все что-то делали, офицеры и сержанты кричали, солдаты бегали, техника скрежетала и дробила камни, солнце опускалось за горы, воздух остывал, а она просто ждала, когда для нее придумают какое-нибудь полезное занятие. Занятие ей нашел Грызач. В «офицерском общежитии» он поставил друг на друга два снарядных ящика, накрыл их серой простыней и зажег фитиль в самодельной лампе.
— Внимание! — крикнул он на весь гарнизон. — Больные, хромые, косые, горбатые — все сюда, на прием к врачу!
Гуля сначала оробела, но потом освоилась, сосредоточилась и принялась раскладывать на импровизированном столе содержимое медицинской сумки. В сумерках ей не удалось рассмотреть гарнизон, и слава богу, что не удалось, но осталось недоумение: почему для медосмотра личного состава ей выделили какой-то вонючий погреб? Почему не предоставили, допустим, фельдшерскую или, на крайний случай, кабинет командира роты. В ее представлении все кабинеты всех командиров рот должны быть такими же уютными, комфортными и чистыми, какой был у Герасимова. Да ладно, на крайняк можно было бы оборудовать временный медпункт в офицерской столовой. Даже казарма сгодилась бы! А что это за сарай, метр на метр, с тусклой коптилкой под тряпичным потолком? Что это за нары? Что за тряпки и коробки кругом? Может, это чулан для хранения старого хлама?
Ей еще не сказали, что она будет здесь ночевать.
Грызач первым пошел на прием, плотно закрыл за собой дверь, сел на табурет и, чувствуя нарастающее волнение, стал рассматривать Гулю. С ума сойти, какая она красивая! Необычная. Неземная. Длинные волосы. Гладкие, без щетины, щеки. Шея белая, чистая, без фурункулов и прыщей. А руки какие! Мама родная! Чистенькие, почти прозрачные. Ноготочки ровненькие, пальчики точеные, тоненькие, ни царапин, ни заусениц, ни трещин. Это откуда такие руки берутся-то? Это из какого фантастического мира она сюда приехала? А пахнет как вкусно! А голос какой…
У Грызача закружилась голова. Он ухватился за края табуретки, чтобы не упасть. Богиня! Пресвятая дева! Икона!
— Какие у вас проблемы? — спросила Гуля, очень волнуясь. Собственно, сейчас она вела прием, как настоящий врач. Это было первый раз в ее жизни.
— У меня? — переспросил Грызач не своим голосом, кашлянул и, отчаянно придумывая какую-нибудь жалобу, стал рассматривать свои руки. Боже, какие у него руки! Под стол их! За спину их! Убрать немедленно, отрезать, выкинуть, сжечь, чтобы эта прозрачная святость не увидела их.
«Какой он замызганный!» — думала Гуля, рассматривая офицера. Герасимова она ни разу не видела таким. Когда Валера возвращался с боевых, то, прежде чем встретиться с Гулей, надолго уединялся в бане с мылом, шампунем и бритвенным станком. Она привыкла видеть его в чистом обмундировании, гладко выбритым, пахнущим одеколоном. Только один раз она видела его грязным, с почерневшим от щетины и гари лицом, в рваном, покрытом бурыми пятнами маскхалате, с ввалившимися, полными смертельной усталости глазами. Это было минувшей весной, когда Герасимов вернулся с армейской операции из Джабаль-ос-Сараджа. Он подъехал на своей боевой машине прямо к медсанбату, чтобы выгрузить раненых. Истерзанных, окровавленных, поломанных, изрезанных бойцов вытягивали из десантных отделений. Их было много, очень много. Не хватало носилок, и фельдшеры таскали раненых на себе. Многие бойцы стонали и кричали. Кто-то здесь же, у гусениц, терял сознание, падал, умирал, и врачи, звеня капельницами, инструментами, разрывая на ходу стерильные упаковки, бережно прижимая к груди пакеты с донорской кровью, разворачивали на пыльной дороге реанимацию. Гуля увидела Герасимова, сидящего на броне, и в первое мгновение не узнала его. А когда узнала, то ужаснулась, но выгрузка раненых уже закончилась, БМП дико заревела и, развернувшись на месте, помчалась в полк. Она потом стала его бояться, словно узнала о некой тайной, скрытой стороне жизни Герасимова. Эта вторая сторона жизни присутствовала в нем постоянно, лишь до поры до времени скрываясь и ничем не выдавая себя.