— Черненького? — удивились подруги.
— А хоть в крапинку, — ответила она. — Главное, что мой.
— Ох, Верка, трудно тебе придется, — посочувствовали ей. — Тут и одной невозможно прожить, а уж с дитем…
— Ничего, прорвемся. А если что, в Африку вернусь. Я же не кого-нибудь, а наследника трона собираюсь родить.
— Какая ты, Верка, смелая! — восхищались подруги. — Расскажи хоть, как там, в Африке…
— В Африке акулы, в Африке гориллы, в Африке большие… ну сами представляете что, — обычно говорила уже изрядно захмелевшая к этому времени Верка. — А пошли вы все знаете куда?
Подруги знали, куда им идти. С Веркой, тем более с пьяной, никто старался не связываться. Всем было известно про ее автомат и про то, что она недавно тайком приобрела на толкучке два полных магазина.
Жизнь между тем развивалась стремительными темпами, как это всегда бывает в бедламах и бардаках. Совместный поход на Кастилию все же состоялся и снова закончился поражением — подвели степняки, не умевшие осаждать крепости и плохо ориентирующиеся в горных условиях. Больница переполнилась ранеными. Верка, которой подходило время рожать, разрывалась между приемным покоем, операционной и моргом — примерно по такому маршруту проходило большинство их пациентов. Кастильские аркебузы и алебарды оставляли чудовищные, малосовместимые с жизнью раны, а тут еще начались перебои с дезинфицирующими материалами и антибиотиками. Коломийцев распорядился реквизировать все имущество аптек и аптечных баз (слава богу, их в районе имелось целых три — гражданской обороны, облздрава и министерства путей сообщения), но было уже поздно, тонны разнообразнейших медикаментов как в воду канули. Уголовное дело, возбужденное коллегами Смыкова по этому факту, пришлось срочно прекратить, — прошел слух о том, что кастильская пехота и кавалерия идут на Талашевск.
Началась паника. Рассказывали, что вместе с солдатами идут попы в черных рясах и сжигают на кострах каждого, кто не носит крест, не умеет правильно перекреститься и не знает молитв.
Все способные носить оружие мужчины попали под мобилизацию (в этом деле Коломийцев оказался большим мастаком) и были срочно переброшены на рубеж Старое Село — Гарбузы, который кастильцы, двигавшиеся совсем другим путем, штурмовать и не собирались (к сожалению, в стратегии военком не разбирался).
В больницу поступил приказ срочно эвакуировать всех больных и раненых в район станции Воронки, для чего в самое ближайшее время обещали подать железнодорожный состав. (Несколько паровозов к тому времени уже удалось расконсервировать и перевести с угля на дрова.) К назначенному сроку на привокзальной площади лежали под дождем три сотни тяжелораненых, а примерно столько же ходячих слонялось вокруг в напрасных поисках хлебной корки или окурка.
Это было поистине апокалипсическое зрелище — полтысячи человек в сером больничном белье и в сизых больничных халатах, в гипсе, на колясках, на мокрых матрасах, на Клеенке, прямо на голом асфальте. Многие громко бредили, а другие еще громче требовали еды, питья, капельниц, уток, палаток, лекарств и расстрела Коломийцева.
Верка, до этого десять часов подряд таскавшая носилки с третьего, а потом с четвертого этажа — больше было некому, мужчины пили самогон и курили самосад в окопах где-то за Старым Селом и Гарбузами, — уже ощущала приближение родовых схваток, хотя по времени выходило еще рановато.
Все, и медперсонал и раненые, с надеждой смотрели в сторону Воронков, откуда должен был прибыть состав, и поэтому появление кастильцев вовремя никто не заметил. Да они и сами были поражены открывшимся перед ними зрелищем — столько калек сразу не приходилось видеть даже самым многоопытным инквизиторам.
Неизвестно, как бы еще повернулось дело (кастильцы, в отличие от степняков и арапов, милосердие имели, хоть и своеобразное, миссионерское: или жизнь, или приобщение к истинной вере), если бы кто-то из легкораненых, имевший при себе оружие, не сразил бы точным выстрелом их знаменосца.
Почти сразу после этого началось то, что в истории Отчины впоследствии стало именоваться как «Агустинская бойня», по имени предводителя кастильцев дона Агустино де Алькундо, позднее казненного по статье Талашевского трактата за преступления против человечества.
Конные кастильцы окружили привокзальную площадь и, орудуя мечами и пиками, стали сжимать кольцо, пехота прочесывала близлежащие улицы, поскольку часть раненых успела разбежаться. Монахи Доминиканского ордена, и в самом деле сопровождавшие экспедиционную армию, на этот раз оказались не у дел. Наиболее ревностные из них, подоткнув рясы и засучив рукава, встали в ряды тех, кто распространял свет престола Господнего отнюдь не крестом и молитвами.
В самом начале побоища Верка, обеспокоенная не столько за свою жизнь, сколько за жизнь будущего принца саванны, забежала в железнодорожный пакгауз, до самой крыши забитый пустой тарой. Тут бы ей и схорониться, но опять подвел характер — не выдержала, полоснула через узенькое окошко из автомата, с которым в последнее время не расставалась.
В перестрелку с ней вступило не менее дюжины солдат. Их аркебузы, калибром сравнимые разве что с ружьями для охоты на слонов, устроили настоящую канонаду. Дым от дрянного пороха, кустарным путем изготовленного из угля, селитры и серы, застил все вокруг непроницаемым облаком. Свинцовые пули долбили в сложенные из шпал стены, словно клювы исполинских дятлов.
Грохот пальбы, вонь пороховой гари, ужас собственного положения и жалость к раненым, вопли которых проникали даже сюда, окончательно доконали Верку. Отшвырнув автомат, она заползла в самую глубину темного пакгауза и там попыталась самостоятельно разрешиться от бремени, которое, судя по всему, уже покидало обжитое за неполных девять месяцев место и активно пробиралось на волю.
Кастильцы, спустя некоторое время ворвавшиеся в пакгауз сразу с двух сторон, не обнаружили там никого, кроме рожающей женщины. Никто и не заподозрил, что стрельбу, стоившую жизни сразу нескольким благородным кабальеро, затеяла именно она. (А ведь для этого достаточно было осмотреть Веркин указательный пальчик, в который глубоко въелась горячая ружейная смазка.) По всему выходило, что злокозненный стрелок, бросив свое хитроумное оружие, успел скрыться в неизвестном направлении.
Верку кастильцы не тронули, ведь и так было ясно, что бог наказал ее. Ребенок родился черный, как сажа, да вдобавок еще и мертвый — пуповина удавкой захлестнулась на его шее…
От окончательного уничтожения Талашевск спасло почти анекдотическое стечение обстоятельств. Грабежи, погромы и экзекуции шли полным ходом, когда в город, подобно буре, ворвались чернокожие воины, явившиеся мстить бледнолицым соседям за свои сожженные деревни. Не встретив другой организованной силы, кроме кастильцев, они обрушили свой гнев на них. На улицах провинциального городка, даже не обозначенного на большинстве карт Союза, разыгрывались сцены, достойные гигантомании.
Запутанные улицы, плотная застройка центральных кварталов, большое количество зеленых насаждений и обильно разросшиеся без присмотра кустарники свели преимущество огнестрельного оружия и кавалерии к минимуму. Кастилец едва только успевал замахнуться своим мечом, как тяжелый ассегай пробивал его латы. Но там, где конница вырывалась на простор или стрелки успевали занять удобную позицию, от арапов лишь клочья летели. Потери с обеих сторон были огромны.