– Пусть земля тебе будет пухом…
Анна позвонила какому-то своему давнему поклоннику, и тот к семи часам вечера подогнал к подъезду побитый, но еще пригодный для перемещения в пространстве и заправленный под завязку «Москвич».
Часа два мы с Анной кружили по городу, приближаясь и удаляясь от кладбища, потом заехали во двор новостройки, где при выключенных огнях, под тихую музыку магнитолы пили горячий кофе из термоса и дожидались полуночи.
Мы оставили машину на обочине, где она была малозаметна, сливаясь с кустарником в большое темное пятно, и закоулками приблизились к кладбищу. Начал моросить мелкий дождик. Молочный свет фонарей отражался на мокром, с приклеившимися листьями клена асфальте, серебрил блестящие, словно покрытые лаком, ветви деревьев. Через чугунную ограду Анна перелезла первой, спрыгнула на кучу опавших листьев и сразу же растворилась в темноте. Перед тем как последовать за ней, я огляделся по сторонам. Яркий фонарь не столько давал света, сколько слепил глаза, и я поднес ладонь к лицу, закрываясь от него. Мне показалось, что за углом дома, стоящего напротив, быстро скрылась фигура человека. Мало ли кто может здесь ходить, подумал я, подавляя в себе желание проверить, не следит ли кто за мной из-за угла, и перемахнул через ограждение.
Мы ходили среди крестов, надгробных плит, поминальных скамеек и ограждений бесшумно и медленно, как духи, стараясь не делать резких движений и не производить звука. Когда до могилы Локтева осталось не больше ста метров, я взял Анну за руку, потянул ее вниз, чтобы она присела в плотной тени двух памятников, и шепнул ей:
– Когда услышишь шум – возвращайся к машине и гони в милицию.
Анна крепко сжала мне руку повыше локтя. В этом была ее немая просьба беречь себя. Мне хотелось добавить ей что-нибудь ласковое и веселое, но в голову лезла лишь какая-то постная банальность, и я поспешил нырнуть в темноту. Низко пригибаясь к земле, я переходил от могилы к могиле, двигаясь параллельно тропинке, ведущей к последнему пристанищу Локтева. Стая ворон вдруг сорвалась с дерева и с частыми хлопками, напоминающими аплодисменты, устремилась в ночное небо. Я подумал, что это мое неосторожное движение спугнуло птиц, и несколько секунд замерев сидел под деревом, дожидаясь, когда опять станет тихо.
Мне предстояло спуститься с пригорка и обойти еще несколько оград. Кроны деревьев, растущих внизу, мешали мне увидеть могилу Локтева издали. Надо было днем подыскать удобное место, подумал я, силясь рассмотреть проходы между гранитных плит.
Дождь пошел сильнее, и подошвы кроссовок стали скользить на влажном грунте. С пригорка я буквально съехал на ногах, наделал много шума и искусал себе губы. Обхватил замшелый ствол дерева, прижался к нему и, сдерживая дыхание, долго вслушивался в ночь. Как тут разберешь, то ли дождь стучит по листьям, то ли ветки трещат под ногами людей?
Я отнял щеку от ствола, пахнущего прелыми листьями и лесом, и медленно заглянул за дерево. Пробивая черный обвал ночи, на слабом ветру дрожал язычок красноватого пламени. Я прищурился, протер глаза.
На могиле Локтева горела свеча. Высокая, фигурная свеча, воткнутая в свежий грунт на верху холма. Единственный носитель живого огня на всем кладбище, эта свеча словно дразнила и манила меня к себе. Она не могла долго гореть, подумал я, ее зажгли всего несколько минут назад. Свеча только-только стала оплавляться и отекать.
Мне стало жутко, и все же я шагнул к свету. Свеча слепила, и теперь я плохо видел то, что находилось вокруг меня. Мне показалось, что за моей спиной кто-то сдавленно дышит, обернулся, но ничего не увидел, кроме своей пляшущей тени. Меня стало раздражать, что я позволил вселиться в себя мистическому страху, резко выпрямился в полный рост, нащупал правой рукой рукоятку пистолета, спрятанного на груди, и стал приближаться к могиле. Деревья расступились, ушли во мрак, и я оказался на освещенном пятачке рядом с могилой, обложенной со всех сторон венками.
Огонек свечи затрепетал на ветру, и, словно чувствуя его близкий конец, темнота приблизилась ко мне почти вплотную. Я не мог оторвать глаз от свечи. Я стоял перед могилой, словно оцепеневший. Это для меня, подумал я с каким-то странным равнодушием, даже не пытаясь осмотреться по сторонам или кинуться в тень ближайшего надгробия. Эта свеча зажжена для меня…
Среди венков с искусственными пластиковыми цветками, траурных лент со словами соболезнований, хвойных веток, сплетенных в толстую косу, рядом со свечой, словно выросший от тепла огня, стоял на тонком стеклянном стебле черный тюльпан. Ферзь, поставивший мне мат!
Порыв ветра ударил по дрожащему пламени, оторвал его от фитиля, раздавливая, замазывая чернотой его слабое тепло и свет. Мрак окутал меня со всех сторон, исчезли могила со стеклянным цветком, деревья, надгробия, ограды. Я с опозданием рванул в сторону, судорожно расстегивая пуговицу на куртке, но нарвался на сильный удар по голове и успел почувствовать, как в лицо брызнула едкая ледяная струя…
* * *
Что ж ты так его боишься? – думал я. Почему пресмыкаешься? Ведь у тебя есть все – вечная жизнь, безграничная власть, покровительство самого Творца… Тебе, самой популярной личности на земле, нельзя себя так вести. В твоих глазах не должно быть страха, лишь снисхождение, понимание и сострадание…
Иисус в терновом венке плыл перед моими глазами, и мне казалось, что он все ниже и ниже склоняет голову перед Пилатом, и его лицо, исполосованное глубокими, как шрамы, морщинами, все больше искажает гримаса боли. Он боялся наместника, боялся пыток. Он боялся смерти, что было самым диким откровением картины. Ни отблеска веры в могущество своего покровителя, ни намека на попытку сохранить человеческое достоинство. Ничего божественного.
Могущество, осознание своей уникальности, значимости, своей непревзойденной ценности для человечества – все блеф, выдумка, одежка, которую можно на некоторое время напялить на себя и носить до тех пор, пока плетью не пройдутся по твоим ребрам. Боль, которую уже не способно вынести тело человека, легко превратила даже полубога в униженное, жалкое существо. Это оно, легкоранимое, подверженное болезням тело, определяет качество души… Господи, помоги быстрее умереть, чтобы не чувствовать этой острой боли в голове, этих мучительных спазмов в желудке, это жжение в легких!
Я с трудом приподнял голову, скосил глаза вниз и увидел, что лежу на диване в сумрачной комнате, всю стену которой занимает картина. Правее – ампирный туалетный столик, напольные вазы. Французские шторы волнами спадают с полукруглых карнизов. За тонированными оконными стеклами раскачивают мокрыми лапами деревья, дождь барабанит по подоконнику.
Все это уже было, подумал я. Не так давно все это было. Я запрыгнул в окно этой комнаты с дерева. Потом… потом я обыскал туалетный столик и нашел в нем вещи Анны. А дальше – нагромождение, хаос событий. Наш с Анной побег, стрельба, приезд в Москву, просмотр дискеты, похороны Локтева…
Чем ближе были события, тем более смутно я помнил их. Похороны Локтева и разговор с вдовой едва отпечатались в памяти. За ними – полная темнота, в которой на мгновение появлялись могильные кресты, мокрый асфальт в трещинах кленовых листьев, лицо Анны, слабо освещенное светом приборного щитка, – все очень похоже на сон.