Когда мама привезла Риту к Ле Буа и огорошила ее известием, что уходит от отца к Алексу, что теперь они будут всегда жить здесь, в доме близ площади Мадлен, а про Дмитрия Аксакова им лучше как можно скорее забыть, Рита долго не могла найти покоя. Она очень любила отца и не верила в его предательство. Правильно, что не верила. Потом, когда Краснопольский прислал им письмо, мама рассказала Рите всю ту страшную историю, как Дмитрий Аксаков пытался спасти семью – и спас-таки ее, пожертвовав собой ради жены и дочери. Но это случилось потом, уже в сороковом, после вторжения бошей, а в первый год жизни в особняке Ле Буа Рита никак не могла найти покоя, плакала, металась, хотела убежать из дому… Но стоило ей посмотреть на фигуру Лоры, на ее милое, спокойное лицо – и она успокаивалась сама. Картина словно говорила ей: «Случается лишь то, что должно случиться. Смирись, даже если ты не понимаешь смысла происходящего. Смирись, и ты обретешь счастье – в жизни или… или в смерти!» Нарисованная Лора в те месяцы стала ей ближе, чем любой живой человек.
Поэтому Рита и вспомнила о ней, когда командир 9-й группы сказал, что ни при каких обстоятельствах они не должны называть своих настоящих имен. Только псевдонимы. Теперь она – Лора, молодой человек, словно сошедший со старинной гравюры, – Огюст, а Максим – Доминик. Максим в другой группе, в 11-й. Иногда ей кажется, что Огюст – тоже из эмигрантов… А впрочем, ей это может только казаться. Она вообще редкостная выдумщица, как ворчит иногда дедуля Ле Буа.
А впрочем, почему? В R?sistance много русских. Никогда не обострялось так сильно расслоение русских эмигрантов. Многие продолжали возлагать самые пылкие надежды на Гитлера, который должен был смести жидомасонское, комиссарское иго с лица Европы и России. Они шли в полицию, в другие французские войска – те, которые воевали заодно с фашистами. Они, в конце концов, записывались в Русскую освободительную армию и лелеяли надежды пройти через Белокаменную маршевой поступью победителей, а потом вернуться в родовые поместья своих предков и там зажить патриархальной жизнью, о которой они слышали такие благостные сказки. Идеалистов среди русских всегда было много, что и говорить! Рита часто думала, что именно чисторусский идеализм и развел ее соплеменников по обе стороны фронта. Одни пошли за Гитлером, другие встали против него – с тем же пылом.
Известную песню пели теперь на два голоса. Или так:
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую.
И всех жидов побьем,
Сволочь такую!
Или вот этак:
Смело мы в бой пойдем
За Русь святую
И, как один, прольем
Кровь молодую!
Многие эмигранты записывались в регулярные армейские отряды FFL и сражались с гитлеровцами на фронте, в составе войск союзников. Рита знала, например, что Георгий Адамович, поэт, стихи которого так любил ее отец, скрыл болезнь сердца и ушел на фронт.
Но армия – это армия. А эмигрантские дети, сыновья и дочери, пошли в подпольные отряды R?sistance… Конечно, опасность – приправа, придающая вкус самой пресной жизни. Но разве только в приправе дело?
Совсем как Николеньке Ростову, которому после известия о Бородинском сражении стало «все как-то совестно и неловко», и он ринулся в армию, «все как-то совестно и неловко» стало вдруг и в Пасси, на Монпарнасе, на Монмартре, в Отее, в любом другом округе Парижа, где селились русские, где среди поколения отцов-эмигрантов уже подросло поколение их детей. И они ринулись в Сопротивление.
Было ли это свойство русской натуры – невозможность мириться с любой несправедливостью – или живущая в каждом русском подспудная жажда жертвенного подвига ради угнетенных? Они могли бранить Францию, но, лишь только Франция оказалась в опасности, эмигранты ринулись на ее защиту, словно услышали некий таинственный, мистический призыв. Эмигрантская молодежь увидела в движении R?sistance средство отыскать смысл своего существования в этой стране, в это время. Вообще – смысл своего существования на земле!
Рита не слишком-то любила Достоевского (кроме разве что «Преступления и наказания»), за что корила себя, считала слишком глупой и тупой, но прилежно читала его, надеясь когда-нибудь «проникнуться» и «поумнеть». Причем она не только читала, но даже выписывала кое-что в свой альбом: был у нее такой небольшой, прелестный, бархатный зеленый альбомчик с золоченой застежечкой, который когда-то купила ей бабуля Лидия Николаевна у русского антиквара (точнее будет сказать – старьевщика) на маленьком пюсе [17] на углу авеню Трюдан и рю де Марти и который, оказывается, выглядел точь-в-точь как ее собственный альбомчик, бывший у нее в юные годы, когда она еще звалась Лидусей и жила в Энске. Разве что в том, старом, альбоме листы были плотные, бристольского картона, а в Ритином – более тонкой, белой, хоть уже и несколько пожелтевшей «веленевой» бумаги. Ну и хорошо, что листы тонкие, думала девушка, значит, их больше в альбоме, значит, больше удастся в него записать! В самом деле, многое там можно было найти, в ее альбомчике, и среди прочего – вот такую цитату из Достоевского, из «Братьев Карамазовых», из разговора Ивана с Алешей:
«…Ведь русские мальчики до сих пор как орудуют? Иные, то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку, в квартире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца. И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят у нас в наше время. Разве не так?»