Раз сама включилась, поглядим, что за куча сообщений насыпалась. Дзыньк. И продолжает сыпаться.
Сообщений была и впрямь куча — двенадцать штук. Уже тринадцать. Первые пять от деда — «Где дети», «Рустам срочно позвони», «Диля наиль не приехали не отвечают срочно позвони», «Почему молчите вы в порядке срочно позвони», «Я в казани буду через полчаса не уходите». Несколько от дядек со смутно знакомыми фамилиями: «Рустик выезжаем 16.00», «Ты где позвони», «Измайлов, срочно позвоните. Нужны объяснения» — ну и в таком духе, все недовольнее и злее. Начальство. Я поежился — читать такое было неудобно, а еще неудобнее представлять, что теперь у папы с работой. И у мамы, кстати. И вообще, что теперь с ними и с нами всеми будет — в смысле, где работать и на что жить. В первый раз я об этом подумал. И тут же забыл.
Последняя эсэмэска с работы, от дяди Андрея, пришла позавчера — безнадежная совсем. Еще были два послания, подписанные «мама», — «рустик где вы где папа позвони скорей» и «не могу еду завтра буду». Не наша мама, а папина. Жалко мне ее что-то стало опять. С чего бы, казалось. Она переживала от незнания, а мы просто пережить пытались — и никто нас не спрашивал, знаем ли мы и хотим ли это знать. Все равно däw äni было жалко.
После дяди Андрея и бабули про папу все забыли, а теперь вспомнили. Вот сейчас, пять минут назад. Сообщения падали размеренно и с одного номера — коротенькие, разные, но одинаково бессмысленные. В первом было так: «.ад имр фшь», во втором среди абракадабры выделялось слово «бей», но я почти сразу понял, что это случайность. Кто-то жмакал кнопки телефона один раз, потом два раза, потом три — и так далее. То ли ребенок балуется, то ли чокнутый взрослый пытается понять, что у него в руках, как Митрофановна говорит, методом научного тыка.
Только это не чокнутый и не ребенок. Сообщения были от мамы. Нашей мамы, в смысле. Не от нее, вернее, а с ее телефона.
Который так и лежал на кухне. На пустой кухне почти пустой квартиры, в которой не было никого, кроме меня да кота.
Или зря я так думал?
Я еще раз пролистал все сообщения и выронил трубку, которая затряслась и лишь затем отсигналила о новой эсэмэске, целиком состоящей из знаков препинания. Я тебе самому сейчас препинание устрою, решил я и рванул на кухню.
На кухне было тихо и темно. Телефоны мамы и däw äti лежали рядышком, вроде так же, как я их и оставил, выключенные и спокойные. Мамин был потеплей, но что из этого следовало?
— Бошки оторву, — пригрозил я, задрав голову.
Обладатели бошек трусливо отмолчались. Вот и дальше помалкивайте, подумал я — произносить было лениво, — собрал все телефоны, чтобы не бегать, и вернулся на диван. Теперь-то разденусь, твердо решил я, разложив мобилы по полу и на секундочку сунувшись между половинками сложенного одеяла. Сейчас. Вот сейчас прямо. Разденусь и сложу все аккуратненько, как на картинке.
Дилька засмеялась и закрыла картинку рукой. Я на такие провокации редко ведусь — придумала себе тайну, вот сама с ней и целуйся, а мне пофиг. Но Дилька как-то особенно приятно смеялась, весело, за разительно и без врединки. Я тоже заулыбался и сказал:
— Ну покажи, ладно.
Дилька легла грудью на рисунок и уставилась на меня, улыбаясь еще радостней.
— Лошадь, что ли? — снисходительно предположил я. — Ты уже, не знаю, дивизию нарисованных гусар обеспечить можешь.
В голову влезло слово «yelmä», [24] понятное, но никак не втыкаемое в ситуацию, обстановку и жизнь. И что-то творилось под Дилькиными руками. Уголок листа мерцал, как в небрежном мультике — бывают такие дурацкие, с понтом для продвинутых, а на самом деле некачественно нарисованные, так, что половины кадров не хватает, поэтому изображение трясется и переливается.
— Ты мультик нарисовала, что ли? — спросил я, и собственный голос мне не понравился — глухой и чужой.
Дилька сверкнула очками и быстро откинулась на спинку стула.
— Откуда ты… — начал я и замолчал. В голове застучало.
На белом альбомном листе был не мультик, а обычная картинка — голубая фигурка на сером. Серое было дырявым, из небрежно расчирканного карандаша, а фигурку одновременно рисовали два человека: один настоящий художник, четкий такой, а другой с трудом челдабречка, который палка-палкаогуречик, накалякает. И продолжали рисовать, один поверх другого: шикарно сделанная штанина со швами и складками перекрывалась кривой оглоблей, а мохнатый из-за неумелых штрихов прямоугольник туловища становился тонким, гибким и таким знакомым, что горло перехватывало.
Голова у фигурки тоже была голубой и неявной. Но все равно выглядел рисунок невозможно круто.
— Дильк, ты когда так рисовать…
Дилька отодвинулась в теневую густоту так, что голова стала темным неразборчивым овалом с кружевом волос, выбившихся из косичек. А голова на рисунке стала отчетливой и вовсе не голубой. Рыжей она была, точно, рыжей — как я мог это забыть, жарко понял я, наклонившись, чтобы разглядеть черты лица — они ведь сейчас начнут проявляться. Наклониться я не смог, качнулся на месте, будто отскочил от растянутого целлофана. Удивился, отвлекся и прохлопал прояснение лица. Прояснение сползло ниже, как микроскопчик с подсветкой — у Ренатика был такой, быстро сломался, но узоры на деньгах и крылышках мухи мы рассмотрели подробно и в разных цветах. Тут цвета были не разные, а как из набора дешевой акварели: вокруг ясного этого пятна сероголубые, а в самом пятне уже не рыжие, а розовые. Шея, понял я, обмирая. Нет, она не может быть такой яркой, как… Как!
Шум в голове взлетел в медные облака и стал нестерпимо улюлюкающим. И я наконец все узнал и все понял. Даже успел заметить красный рукав, который Дилька поспешно убрала в тень. Но тут улюлюканье с хрустом разломило мне голову. Я застонал, выскочил из-под облаков, красной кофты и голубых складок — но не из-под звона.
И все забыл.
Сидел мокрый, комкая одеяло и озираясь, да пытался сообразить, что было. А что было-то? Темно было да тоскливо. Тускло светили цифры 02.15 на папином телефоне. И звук был тускло-заунывный, типа ослик на ежика в тумане присел. Знакомый звук и близкий.
Я сполз с постели, дважды чуть не грохнувшись — запутался в одеяле, которое сбилось в один угол пододеяльника, и тут же споткнулся о кота. Он, оказывается, раздраженно бродил вокруг. Мы зашипели в тон, кот рванул прочь, а я еще и башкой лампочку зацепил. Спасибо хоть не включенную. А, кстати. Я включил свет, пожмурился и устремился к горке. Это мебель такая, у нас там посуда стоит, документы хранятся ну и разное по мелочи. Кот сидел возле дверцы, из-за которой сочился тоскливый напев.
Я распахнул дверцу, уже вспомнив, что это за звук и кто ему за окном тихонько подпевает. Ну правильно. На полке надрывался, ерзая, прицепленный к ключам от машины брелок сигнализации. По стеклу машинки, нарисованной на экранчике брелока, размеренно стукал здоровенный топор. Под окном, соответственно, орала настоящая машина, которую папа так и не отогнал на стоянку.