— Ну вот, сломал, — огорчилась Катька, подходя вплотную и опять приседая так, что юбка чуть мне на голову не наделась. — Теперь беззащитный, да? Лучше бы так песиком и оставался, да, Наильчик?
В другой момент я, может, что-то ответил бы и, может, даже обрадовался бы юбке на голове и реплике про то, что кончит она со мной сейчас.
Может, и теперь обрадуюсь.
Я еще раз прикинул, как все это делается. Глядя сквозь веселые глаза и поднимающиеся розовые ладошки, вобрал запах горелой мусорки, выпустил деревянный обломок, схватил Катьку за лодыжку и дернул на выдохе, одновременно смахивая туфлю.
Подцепил деревяшку и вбил ее в темный колготочный квадрат пятки — не думая и не целясь.
— Простите, мне сказали, Измайлов из восьмого… Что… Наиль!
Я вздрогнул и попытался встать, но смог лишь задрать голову. В дверях стояла däw äni. Полная, растерянная, испуганная и родная. В пальто и сбитой на ухо дурацкой шапке. Она мяла в руке черную блестящую сумку и смотрела то на меня, то, бегло, на скорчившуюся рядом Катьку, горный массив директрисы под окном и скрюченного над массивом Сырыча. Я хотел улыбнуться и сказать что-нибудь бодрое, но получилось такое, что däw äni охнула, взмахнула руками и бросилась ко мне.
— Däw äni, не надо, — торопливо сказал я, отодвигаясь, — у меня рука и вот…
— Что, Наилёк, что случилось? — выдохнула däw äni, с трудом остановившись. И началось.
Она спрашивала, я начинал отвечать, она перебивала другим вопросом, принималась охать, рыдать, тянуться ко мне, отворачиваться к Сырычу и требовать ответа у него, а когда он, сглотнув, все-таки мучительно находил пару слов, отвлекалась на меня. Что происходит, что с девочкой и женщиной, кто тебя обидел, где мама и папа, а дед где, зачем тебя вызвали, что с рукой, а врачам звонили, да что ж здесь творится, Ästägfirulla, я этот гадюшник сожгу и посажу гадов таких, с моим внучком, да ты ж мокрый весь…
Она на миг замолчала и ухнула в сумку почти по плечи.
— Däw äni, все хорошо, — сказал я, не понимая, что она там собирает. Обычно из таких сборов ничего хорошего не выходило — каша какая-нибудь, витамины и модная крутая кепка всем мальчишкам на зависть, ага.
— Ты же мокрый весь, — объяснила däw äni, выдергивая из сумки пачечку бумажных салфеток.
— Не надо, — резко сказал я.
Я в самом деле был весь мокрый, с волос до сих пор капало. Вода из ведра плохо стекала и медленно испарялась. Но эту воду нельзя, нельзя, нельзя стирать с лица рукой — и вообще вытирать лицо, пока вода сама не стекла и не высохла. Откуда-то я это знал. То есть вода стиралась, и легко — но вместе с лицом или кожей-мясом.
— Ну что как дурачок, мокрый же, так и простыть… — ласково забормотала däw äni, вытягивая руку с салфеткой.
Я дернулся назад и гулко стукнулся башкой о стол, как десять минут назад. Теперь ничего в руки не свалилось. Да и нет вещей, которыми можно защититься от бабушки. И отступать некуда.
Я зажмурился и заорал.
Я хотел закричать «Нет», «Не надо» и даже подробно объяснить почему. Не получилось. Я просто орал «А-а!». Сипло и безнадежно. Салфетка приблизилась, я зажмурился, плюща затылок о панель стола, дернулся от прикосновения и сразу занемел. И зашелся в кашле.
Däw äni что-то говорила и, кажется, плакала, и Сырыч фоном подвякивал, как бас-гитара, а я кашлял, и каждый рявк рвал мне грудь, скручивал кишки и, кажется, выщелкивал очередную косточку из прижатой к животу руки. Много там косточек, оказывается.
Наконец мы не то что успокоились, а угомонились. Я баюкал руку, виновато улыбаясь däw äni. Она отворачивалась и изводила одну салфетку за другой — не зря, выходит, доставала. Сырыч сгорбился на полпути к двери, придерживая себя за ключицы, и переводил немного безумный взгляд с меня на däw äni. Зато директриса с Катькой сохраняли хладнокровие и неподвижность.
Däw äni скомкала платочки, сунула их в карман пальто и спросила, запинаясь:
— Наиль, все-таки скажи, что здесь?.. Тебя обидели? Кто?..
Она запнулась и стала разворачиваться к Сырычу, как танковая башня. Сырыч махнул рукой, сморщился и торопливо вернул ладонь под горло.
— Däw äni, я в порядке, я руку ушиб, но несильно, а тут просто… — Я запнулся, пытаясь сообразить, можно ли как-то описать, что тут просто.
— Просто что? — воскликнула däw äni, поворачиваясь ко мне и успокаивающе тряся ладошкой, — наверное, я опять как-то уехать попытался. — Что? Тут лазарет какой-то или, не знаю, бойня? Это кто, директор? Она тебя обидела, Наиль, честно скажи? У вас в школе всегда так принято или только первого апреля?
Я хмыкнул, хмыкнул еще и загоготал, шипя на вдохе и стараясь подвернуться так, чтобы страдать поменьше. Сырыч, насколько я различал, сел на пол — там и хихикал, устало и в обнимочку с самим собой. Däw äni посмотрела на нас, махнула рукой и уселась в директорское кресло, подтащив его поближе ко мне.
— Папа и мама где, Наиль? — спросила она и тут же очень быстро добавила: — И дед, дед… Он к вам приехал?
Я отвечал сквозь смех, без подробностей и лишнего вранья, но так, чтобы обошлось без вызова моих любимых психиатров. Постепенно успокоился и вернулся в несиплый голос и внятный тон. Däw äni слушала как всегда — ахая и перебивая вопросами невпопад, вытирала слезы с потом вперемешку — и обмахивалась полами расстегнутого пальто, снять которое не догадалась. Шапку она тоже не сняла — женщины, я заметил, почему-то не любят шапку снимать. Я тоже разлюбил, да вот отвлекся. Но главное däw äni поняла: взрослые в больнице с чем-то непонятным, но не слишком опасным, внук балбес, но в больницу не хочет, а внучка…
— Наиль, а Дилечка где? — спросила däw äni.
— Она разве не с тобой? — спросил я тупо.
Я и впрямь думал, что Дилька где-то рядом с däw äni. В голове так сработало, когда ее увидел: о, теперь все мои здесь, все хорошо, плохое кончилось, сейчас домой пойдем.
А так не бывает, видать, чтобы сразу и плохое кончилось, и хорошо, и домой.
Еще я почему-то думал: ну не будет так, чтобы я один все тащил, тащил и тащил — и никто бы не помог. Все это время я ждал, оказывается, пусть не волшебника в голубом вертолете, но кого-то сильнее, умнее или умелее. Кто меня отодвинет и скажет: «Ну все, пацан, ты сделал, что мог, теперь отдыхай». И дальше впишутся большие.
Не впишутся. Нет больших. Есть däw äni, и Сырыч есть. Больная испуганная женщина и сломанный испуганный мужчина. Хорошие ребята, но не спасители ни разу.