Делать нечего. Нахлобучиваю подозрительную шапчонку на свои стерильные волосы и снова иду в камеру пыток.
Удивительно – теперь я переношу ее гораздо легче. Мне даже удается вполне удовлетворительно отхлестать Валентинины роскошные стати веником. Потом она опять издевается надо мной, а когда я, держась за стеночку, собираюсь угнездиться в мыльне, она хватает меня за руку:
– Погоди! Теперь – экстремалка! За мной!
Валентина выбегает в предбанник и рывком отворяет какую-то дверь. Я едва успеваю сообразить, что эта дверь ведет на улицу, как Валентина выскакивает туда сама и тащит меня следом, и мы с ней голышом очутились посреди снежной мартовской студеной ночи.
Стою, окаменев и оцепенев от изумления. Да уж, экстремалка!
– Конечно, сейчас бы в сугроб нырнуть! – кровожадно заявляет Валентина. – Беда, они уже коркой подернулись, кожу ободрать можно. Ничего, постоим под снежком, это тоже хорошо.
С ума сойти, сколько экзотики на меня навалилось в последнее время. Возможно, я бы устроила истерику по поводу этого стояния голышом под снегом – еще трое суток назад устроила бы. Но за последние дни я как-то подустала ужасаться.
Оказывается, удовольствие можно находить не только в творческом запое, но и в таких вот простых житейских радостях. Суперпростых, сказала бы я. Или это все же мазохизм?
Честное слово, это что-то необыкновенное – стоять после бани под снегом. Причем непременно в темноте! Изредка налетает порыв ветра, сносит край снеговой завесы, и я вижу черную зубчатую кайму леса. А то снегопад вдруг утихает, и видно тогда, какое темное, воистину бездонное небо накрыло нас со всех сторон, словно черный бархатный колпак.
Я не чувствую холода. Не мерзнут даже босые ноги на деревянном крылечке.
– Ну как? – хитро спрашивает Валентина.
– Волшебство! – выдыхаю я.
Не хочется ни говорить, ни двигаться. Я настолько переполнена восторгом, что готова стоять так вечно.
В эту минуту открывается дверь из дома сторожихи, и на снег падает широкая полоса света.
– Все, возвращаемся! – заботливо приказывает Валентина. – Еще разик попаримся, потом помоемся – и будем выходить. Уже и поесть пора. Баба Паша! – кричит она, повернувшись в сторону, и я слышу приближающиеся шаги. – Мы максимум через двадцать минут будем готовы!
Она открывает дверь в баню – и в эту секунду что-то грохочет неподалеку, да так, что я невольно пригибаюсь, потом вижу, как из косяка двери брызнули щепки.
Валентина громко визжит. Я не успеваю ничего сообразить – все существо мое действует быстрее мозга. Я отвыкла не только ужасаться по поводу и без повода, но и тратить время на пустые размышления. Я могу только действовать.
Поэтому с силой вталкиваю Валентину в дверь, влетаю следом – и захлопываю ее за собой с такой силой, что банька отчетливо содрогается.
Окидываю взглядом предбанник и бью по выключателю. Становится темно, и я вижу, как мечется снежная пелена за окошком.
Окно! Оно невелико, однако вполне достаточно для того, чтобы в него мог просунуться человек и решетить пулями все вокруг.
Я не думаю над тем, кто этот человек. Я думаю только о нашем спасении.
Скорей задвинуть щеколду на входной двери. Подтащить к ней стол, лавку. Распахнуть дверь в мыльню, втолкнуть туда Валентину, влететь самой. Через секунду я выскакиваю обратно, хватаю со стола стопу полотенец – и захлопываю за собой дверь. Здесь нет засова, поэтому я проталкиваю в дверную ручку палку старой, растрепанной щетки, предназначенной для сбора мусора с полу. Мне чудится или там, в предбаннике, зазвенело разбитое стекло? Возвращаться проверять я не собираюсь.
Валентина смотрит на меня огромными карими глазами.
– За-зачем по-пол-полотенца? – выстукивает она дробь зубами.
Я не отвечаю: просто оборачиваю одно вокруг себя, а второе, поменьше, накручиваю на голову в виде тюрбана. И в этом подобии одежды мгновенно начинаю чувствовать себя гораздо лучше и даже защищенней.
Видимо, Валентина понимает это и тоже, так сказать, одевается.
– Кто это? Что это было?
Так, ее зубы перестали стучать. Уже хорошо. И глазищи вроде бы уже не такие ошалелые. Наверное, у нее тоже выработался определенный иммунитет к приключениям.
– Стреляли, – лаконично объясняю я, с трудом подавив судорожную улыбку: это точное слово сейчас кажется набившей оскомину цитатой.
– Кто? Почему?!
– Не знаю. Какая разница?! Гораздо важнее другое: сможет ли он открыть вот эту дверь? Давай-ка на всякий случай подопрем ее лавкой. Теперь окошко надо как-то забаррикадировать.
С этим сложнее, гораздо сложнее. Закрывать окно нам просто нечем. То есть имеются в наличии шайки и один табурет, однако каким образом его присобачить к окну – этого не можем придумать ни я, ни Валентина.
– Давай посидим в парилке, – предлагает она наконец.
– Мы в парилке уже через пять минут сваримся всмятку, – вздыхаю я.
Подумав, решаем открыть дверь в парилку, чтобы она перегородила окно, и сидеть на пороге. И тепло, и не жарко, и мы защищены.
По закону жанра сейчас самое время бы проникнуться озарениями и делать логические умозаключения на всем известном мне «материале». Окажись мы персонажами какого-нибудь детектива, да хотя бы одного из моих, мы бы сейчас начали размышлять о том, каким образом Алеша Хромов мог знать о дарзине (а может быть, и о Дарзиной!) и кем, а также почему он был убит, не связано ли это убийство с его знанием. Я бы наконец спросила Валентину, как Лариса Дарзина могла узнать о том злополучном очечнике. В конце концов мы чудесно разгадали бы под воздействием стресса все загадки, которые нам за истекшие двое суток загадала судьба…
Но мы не персонажи романа. Мы две живые и изрядно перетрусившие женщины. У нас уже прошел первый шок, под влиянием которого они действовали на чистом инстинкте, а на смену пришло осознание ситуации. И ничего хорошего в этом осознании нет…
– Интересно, баба Паша жива? – насморочным, полным слез голосом спрашивает Валентина.
– Будем надеяться. Так или иначе помощи нам ждать неоткуда. Что она может одна против оружия?
– Почему неоткуда?! – вскидывается Валентина. – Должен приехать мой муж.