— Позвоните от меня, — предложила Нина, глядя на своего спасителя ясными глазами.
— А это удобно?
— Конечно, удобно, если я одна.
— Мне кажется, наоборот.
— Пойдемте!
В квартире, убранной образцово-показательно, Александр Борисович снял туфли, чтобы подойти к телефону. Нина заметила это с опозданием.
— Не снимайте! — закричала она. — Проходите так. Мужских тапок, к сожалению, нету.
— У вас пол блестит, как в Эрмитаже, — оправдывался Александр Борисович, проходя.
— Все равно.
— А телефон милиции у вас есть?
— Где-то был. Вот!
Скорчившись в кресле, Александр Борисович позвонил.
— Алло! Милиция? Говорит Турецкий, старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры. У вас за метро, в роще, примыкающей к сорок четвертому дому, орудуют малолетние преступники. Ну, не такие уж малолетние. Главарь под метр девяносто, желтая куртка, синие джинсы, потертые. Волосы светлые, глаза серые, на тыльной стороне правой ладони выколот меч со змеей.
Александр Борисович подробно описал других участников группы.
— У меня с ними была сейчас стычка, которую они, надеюсь, запомнят, — заключил он. — Но, по-моему, они не успокоились и попытаются еще кого-нибудь ограбить. Ладно… Позвоню.
Он положил трубку и вздохнул глубоко. Теперь можно было направляться в двухсотую квартиру.
— Как много вы запомнили, — искренне восхитилась Нина. — А я, честно говоря, подумала сначала, что вы главарь.
— Ну вот видите, — отозвался Турецкий, собираясь уходить, — ошибки бывают не только горькие, но и приятные.
На лице ее появилась решимость.
— Вы позвоните мне, когда уйдете от… друга.
— Я не знаю ни вашего телефона, ни даже вашего имени.
Она со смехом склонила голову.
— Поскольку я знаю теперь ваше имя, фамилию и даже должность, то представлюсь по всей форме. Нина Сергеевна Боярская. Для вас просто Нина. Вот моя визитка с телефонами.
Турецкий взял протянутый картонный квадратик, тисненный золотом.
— Так… домашний… служебный. О! Банк «Эрмитаж». Какое совпадение! А я сказал, что в квартире у вас пол блестит, как в Эрмитаже. Кем же вы там работаете?
— Оператором.
Решительность еще раз сверкнула в ее глазах.
— Я сейчас накрою стол по случаю моего спасения. И жду вас. Сколько вам надо для беседы с другом?
Турецкий развел руками:
— Не знаю, честно говоря. А потом… удобно ли?
— А вы об этом думали там, в роще? Ну вот и я не стану думать. А буду ждать столько, сколько необходимо.
— Ну хорошо, — пробормотал Александр Борисович. Сомнения не покидали его. — Что-то я слышал о вашем банке…
— Об этом поговорим, — успокоила она его. — Если вам будет интересно. Однако сомневаюсь. Дела там плохи…
— Ладно! — согласился он.
— Жду! — отозвалась Нина.
Встречу с Арсением нельзя было назвать легкой. И Саша Турецкий мысленно к ней готовился. Приходили на память картинки далекого детства и юности. Помнилось, как в классе у них появился высоченный парень, который быстро сделался признанным лидером. Сашу Турецкого он едва отличал среди других. И если их отношения можно было назвать дружбой, как хотелось Саше, то лишь в том, что в шутливых ребячьих свалках Арсений валил его с большей яростью. Благодаря своему росту, он прекрасно играл в баскетбол и, еще не закончив десятилетки, имел первый юношеский разряд. Саша безо всяких спортивных секций делал по утрам километровые пробежки, махал гантелями. И сделался высоким и сильным незаметно для себя. Помнился, однако, эпизод, когда прыгнувший на него по старой привычке Арсений вдруг оробел, и Саша без труда свалил его. Это была победа.
Почему-то считалось, что они дружат. И Саша в этой дружбе играл роль ведомого. Арсений как бы считал себя по привычке самым главным и сильным, хотя давно перестал быть таковым, но крепко держался за этот имидж. И все время давал Сашке понять: знай сверчок свой шесток. Хотя все чаще получал щелчки по носу от «младшего по чину». Их дружба-соперничество перешла в новое качество, когда Арсений окончил общевойсковое училище, стал пехотным офицером.
Афган поставил точку на его карьере. Вместе с орденом Мужества он получил тяжелейшее ранение в позвоночник.
Лечение стоило больших денег. А их не было. Да и не в деньгах заключалась суть. Если бы сказали, что за две тысячи Арсений будет чувствовать себя лучше, чем за одну, Турецкий был убежден, средства бы нашлись. Но врач, с которым Турецкий беседовал, прямо сказал, что никакой надежды нет, будет только хуже. Тут от медицины ничего не зависит. И в скором времени Арсений с костылей пересел на инвалидную коляску. И последние пять лет больше не вставал. Все это время его навещал только Турецкий. Но делал это все реже и реже.
Когда он приходил, глаза Арсения загорались лихорадочным блеском, точно он хотел сказать: «Я еще всем вам покажу!» В разговорах язвил, подсмеивался, и от этого встречи оставляли тяжкое впечатление.
Турецкий не был у него полгода, когда позвонила мать Арсения и сказала, что сыну стало плохо. Александр Борисович готовился к худшему, но то, что он увидел, потрясло его.
В коляске сидел огромный костистый скелет. Ноги были неподвижны, длинные клешнятые руки казались немощными. Только глаза на высохшем стянутом лице смотрели живо и лихорадочно.
— Что, брат? Не ожидал? — произнес Арсений испытующе, выдавливая из себя веселость. — Ну я вам еще покажу!
Мать Арсения суетилась изо всех сил, подавала чай с пирожными. Арсений не пил, только пригубливал. Жена давно бросила его. Была одна приходящая Мавра. Турецкий подозревал, что у нее было другое имя. Но Арсений с каким-то неистовым удовольствием называл всех приходящих женщин Маврами. И ведь находились! Мало ли их, бесправных и бездомных, на Руси? Испокон веку бабы мучились. А теперь стало таких еще больше.
К столу Мавра не вышла, и Арсений пренебрежительно махнул рукой:
— Пусть будет там.
Турецкий хотел спросить о здоровье, чем помочь.
Но Арсений перебил:
— А-а… ерунда. Организм сам должен справиться. Если бы афганская пуля чиркнула на миллиметр влево, мне бы совсем не жить. А если тогда бы не ранило, то погиб бы сейчас в Чечне. Вся моя рота полегла при штурме Урус-Мартана. Видишь, меня никто не навещает, потому что никого не осталось. А я живу и радуюсь. Расскажи лучше о себе. Все там же работаешь? В прокуратуре?
По его тону можно было понять, что прокуратура самое недостойное, гиблое место на земле, откуда следует бежать как можно скорее. И только по недомыслию своему отдельные недотепы продолжают оставаться там.