— Мне бы хотелось самому поехать, — сказал Турецкий. — На месте сориентироваться и допросить.
Гончар осклабился. Лицо его сделалось мягким и добрым.
— Куда же на ночь-то? Этот тип живет там две недели. Если сейчас брать, он большого шума наделает, не дурак. Если это тот, кого мы ищем. У него там небось и автомат, и пулемет. К нему надо артиста посылать, чтобы молока спросил, грибков. Это же не само Ступино, а деревня за десять верст. Он же от любой машины в ночи шарахается, прячется. В ночном бою его трудно взять. Нужно на утро отложить.
— Да, я думаю, утро вечера мудренее, — согласился Грязнов. — Из Ступина его уже не выпустят. Вся местная милиция стоит на ушах. Если мы хотя бы одно звено зацепим, мы и всю цепочку вытащим.
Крепыш вышел на опушку и увидел за узкой речкой всю деревню на взгорье. Сердце сделало два лишних удара. Остановилось, потом заработало медленнее, с перебоями. Он вспомнил, как пятилетним мальчишкой вот так же шел из леса с отцом. У отца был полный короб с грибами, а он последние рассыпал из корзинки в кустах, когда они спасались от разъяренного лося. С тех пор Крепыш не уважал лосей. Если бы не тугой кустарник, который отец разглядел на маленькой лесной полянке, рогач закатал бы обоих. А сквозь кустарник он не мог пробиться и рыл землю копытами, поглядывая на спрятавшихся людей кровавым глазом. Кто-то из людской породы, видимо, поранил его, и злобный зверь сводил счеты со всем человечеством.
В тот же день возле другой, соседней деревни лось закатал насмерть пьяного мужика, и отец был убежден, что это был тот самый, их «знакомый».
Крепыш перешел речку по шаткому мостику, поглядел на плавающих рыбок, стайками разлетавшихся от любого ветерка или упавшего листика.
Поросший ракитником берег бросал тень на заводи, где раньше, по слухам, водились сомы. Но теперь, кроме двух небольших щурят и полутора десятка окуней, Крепыш ничего не поймал за всю неделю.
Правда, он и рыбачить стал недавно. До этого отсыпался. После бегства из Москвы он понял, что самое безопасное для него место на земле — это родной дом. В деревне, откуда он сбежал девятилетним пацаном, его уже никто не помнил. К матери, которую не видел пятнадцать лет, явился под видом дачника.
Старую Макаровну он заметил во дворе первым и успел слегка приготовиться к встрече. Он чуть было не разнюнился. Но память о Горбоносом и его ищейках завернула его нервы обратно в комок и заледенила душу. Надо было спасать свою жизнь, и раскисшее нутро для этого не годилось.
— Слышь, бабаня! — обратился он к матери, застывшей в дверях с ополосками для кур. — Ты комнатку не сдашь на месячишко? Отпуск у меня. А тут, говорят, и грибы и речка. А значит, рыба…
— Речка вон! — мотнула головой старуха. — Да только рыба вышла вся. Травят ее, кому не лень.
— Так что насчет комнаты?
— А ты у других хозяев поспрашивай, — был ответ. — У них дома покрепче и площади поболе.
— А мне нравится твой домишко, — бодро сказал Крепыш. — Он крайний, к лесу поближе. До девок я не охоч, беспокоить не буду. Тысячу рублей даю в залог.
— Это как это?
— А так. Не понравлюсь — выгонишь. А тысяча рублей у тебя останется.
— Почему же ты до девок не охоч?
— Устал я… Мне бы отоспаться.
— Как звать?
Крепыш помедлил.
— Сеня! Семеном кличут…
— А меня Галина Макаровна.
Крепыш чуть было не сказал «Знаю!» и, робея, взошел на крыльцо. Дом помнился просторным и светлым. Весь он пропах свежим хлебом, который мать пекла по утрам. Теперь же показалось темно и мрачно. Запах пыли, старого отсыревшего тряпья и прокисших щей рубанул в ноздри. На черном простенке, отделявшем большую «залу» с русской печкой посередке от маленького закутка, были налеплены фотографии соседей, родственников, молодой матери, которая показалась ему носастой и некрасивой. Папашу узнал — сухонькое обезьянье лицо с вылупленными злыми глазами. Себя, мальца, под забором справляющего нужду. Кто-то снял из озорства.
— Хозяин-то где?
Мать показала ему на закут, который отец соорудил еще при нем.
— Помер хозяин, — ответила мать. Буднично так сказала, словно и не переживала вовсе.
— Давно?
— Да, милок…
— А чего помер? Небось еще не старый был? — продолжал свои расспросы Крепыш.
— Кабы вина пил поменьше, может, и прожил бы дольше, — последовал ответ. — Ему бы не пить совсем, а он пил как заводной. Дня без бутылки прожить не мог. К тому же он угодил под машину. Потом долго болел. Аккурат в тот год, когда сын убег.
На этот раз голос матери дрогнул.
«Значит, все же от того автомобиля, когда гнался за мной», — подумал Крепыш, а вслух сказал:
— Закут этот мне даешь?
Мать откинула замусоленный полог, висевший вместо двери, и поглядела обеспокоенно.
— Живи, коли подойдет. А деньги возьми обратно. Потом отдашь.
— Нет, мать! — воскликнул Крепыш, и его самого пробрало: «Ан догадается? Но называют же матерями даже незнакомых старух». А вслух сказал: — Уговор дороже денег. Оставь эту тысячу себе. А на еду я особо дам. Закуток мне нравится. Отдельное окно, три стенки, койка и стол под окном, как в железнодорожном вагоне.
— А хозяин одно время на железной дороге служил. Оттуда и приволок.
Галина Макаровна постелила новое белье на койку, вымыла пол в избе. И квартирант поселился. За долгие годы одиночества она отвыкла от близкого общения с людьми. И многое в квартиранте ей казалось непонятным. Был он немного странный. Больше молчал, редко расспрашивал и часто глядел, не мигая, словно чего-то ждал. И тогда у Галины Макаровны начинало колоть под сердцем, и она до первых петухов лежала, не сомкнув глаз, чего раньше с ней никогда не случалось. Иногда в некоторых чертах он напоминал ей исчезнувшего сына Алика. Но кто бы угадал в заматерелом мужике хилого тощего подростка? После бегства сына ей долго чудились его черты в незнакомых подростках, а затем и взрослых мужиках. Она уже не удивлялась этому.
Квартирант и вправду первые дни валялся в койке до полудня, никак не мог отоспаться. Но потом привычный сельский ритм взял свое. Он начал рано вставать. Выкосил лужок за околицей. Поправил покосившийся забор, залатал крышу, которая протекала третий год. Несколько раз задавал корм скотине, потом наладился за грибами, да так помногу приносил, что Галина Макаровна измаялась чистить.
И вдруг запил. Три дня влежку лежал, правда, не буянил, не ругался. Один раз Галина Макаровна вошла к нему в закуток поправить подушку, прикрыть одеялом. Пустая бутылка стояла на столике вместе с куском хлеба. Квартирант спал непробудным сном. И так уж поворотом головы и вихрастой макушкой он напомнил ей сына, что слезы полились сами, она присела на кровать и позвала тихим голосом: