— Согласен с тобой. Но дело в том, что днями крепко тряхануло Киевский вокзал. И есть подозрение, что это дело рук террористов, которые прослышали про старые закладки военных времен, понимаешь? Вот мы и ищем хоть кого-нибудь, кто имел бы, пусть малейшее, отношение к тем делам. Ведь, не ровен час, сам понимаешь. У тебя не было в прошлом каких-нибудь контактов с кем-то из тех мужиков, из прошлого? Нет же сомнений, что готовила взрывы ваша «контора».
— Да вот и думаю…
— Ну думай, думай, я торопить тебя не буду. Но от того, когда и что ты вспомнишь, зависит сейчас очень многое, Егорыч. И я очень надеюсь на тебя.
— Слышь, Вячеслав Иванович, — Зиберов хитро сощурился, — а если я чего действительно вспомню, ты… того… не отвяжешься от меня?
Спросил и замер в ожидании ответа. Грязнов тяжелым взглядом внимательно посмотрел на него, потом окинул дом, сад, снова посмотрел в глаза и наконец ответил:
— А я думал, Федот Егорович, что жизнь тебя все-таки чему-то научила. Что значит — отстану? Я что, пристаю к тебе с капризами? — Голос Грязнова стал повышаться, и Зиберов огляделся с испугом. — Я тебя о личном одолжении прошу? Я с тобой о бабах речь веду? Стыдись! Старый ведь уже, а ума так и не нажил… Противно слушать такие речи, ей-богу…
— Да ты меня не так понял, — попытался дать обратный ход Зиберов, суетливо разводя руками.
— Я тебя, мил-друг, прекрасно понял. И обещаю твердо: не отстану, пока… пока сам не поумнеешь, чекист гребаный… А будешь кочевряжиться, дело твое прошлое достану. Ничего, есть такие дела, где срок давности — фигура условная. Быстрей вспоминай. А то супруга твоя вернется, и тебе же будет стыдно, если она узнает, кто ты есть такой на самом деле.
— Ты меня не пугай, Вячеслав Иванович, — примирительным тоном заговорил Зиберов, — я уже на всю жизнь пуганый. А вот если ты с добром, так и я соответственно…
— А я, стало быть, по-твоему, со злом? Там вся Москва на ушах стоит, а ты, извини, про какую-то фигню вспоминаешь! Совсем, что ли, старый стал?
— Так ведь не молодеем, — сделал попытку вывернуться из ситуации, в которую сам же себя и загнал, Зиберов. — Вон и сам совсем пегий стал. А ведь помню, каким рыжим был! Девки, поди, помирали, а? Ты ж ведь наверняка тот еще ходок был! Или я неправ?
— Был, Егорыч, — примирительно вздохнул Грязнов. — Да и ты тогда постройнее казался. Брюшка-то не было, нет… Ну ладно, такими воспоминаниями сыт не будешь. Так что ты мне скажешь по поводу моего вопроса?
— Наверное, Вячеслав Иванович, сумею я тебе помочь. А что я толстый вроде стал, говоришь, так то совсем не от сытой жизни. — Он несколько притворно, как показалось Грязнову, вздохнул. — Пенсия-то сам знаешь какая. На всем экономить приходится, пища простая, можно сказать, деревенская, разносолов никаких. А картошка — она и есть картошка. Бабу иной раз жалко, я-то понятно, а ей за что мука на старости лет?..
Оглядел с усмешкой Грязнов ухоженный садовый участок, но никаких грядок с картошкой не обнаружил — и тут врет бывший полковник, пухнет он от картошки, видите ли! Зато повсюду аккуратные грядки с цветами — на продажу наверняка, для любителя их количество великовато будет. Хотелось ответить порезче, но решил не обострять — дело важнее.
— Егорыч, — Вячеслав Иванович совсем необидно поморщился, — не скули. Ты же знаешь, что за стоящие сведения я не скуплюсь. Вот и исходи из этого. Подкину я тебе, но на твою профессиональную память очень рассчитываю.
— Да это мне понятно, — будто бы даже с облегчением вздохнул Зиберов, услышав о возможном гонораре. — Тогда ты вот что послушай. Был один такой мужичок, которого звали Вася Ребров. Василий Никифорович. Я его знал, когда он в подполковниках бегал. Его с оперативной работы в архив перевели, чтоб, значит, в звании повысить и тем самым решить вопрос с хорошей пенсией. Там мы и пересекались. Так вот, я к чему? Рассказал он мне одну историю, которая, как я теперь вижу, имеет прямое отношение к твоему интересу…
— Этот Ребров еще жив?
— Вряд ли, наши ветераны до ста лет не живут, а это когда было! Я и говорю, рассказал он мне историю о том, как за одним мужичком уже много после войны охотился, а тот на поверку оказался чистым психом. Обидно, да? Так я к чему? Тот самый псих, который проживает в Воронеже, если еще живой, имел непосредственное отношение к тем закладкам, о которых ты рассказываешь. Мне и фамилия его почему-то впечаталась в башку, хотя особой нужды не было. Заскокин, понимаешь? Наверное, по ассоциации — заскок в голове, и фамилия такая же. Судьба, видать. Нехорошая у него вышла судьба, хотя, с другой стороны, как поглядеть. Жив остался все-таки. А мог бы, как все остальные…
— Ты что имеешь в виду?
— Ну ведь… всех, кто теми закладками занимался, их того… не дожили. Приказ вроде такой был. Закрытый, конечно.
— И что ты предлагаешь? Отправиться к нему? Отыскать?
— Это уж твои дела, Вячеслав Иванович, тут я советовать не могу. Но если он жив, полагаю, окажется именно тем, кто тебе нужен.
— Ну ладно, будем считать, что заработал маленько. — Грязнов достал бумажник, отсчитал пять голубых тысячных купюр и положил на садовый столик. — Думаю, этого пока достаточно. А если найду его, разговор будет особый. Хорошо, Егорыч, поеду… Кстати, адреса или каких иных координат Реброва у тебя, случаем, не осталось?
— Да было где-то в записной книжке. Ты посиди малость, сбегаю.
Зиберов, аккуратно забрав деньги, поднялся и ушел в дом, а Грязнов, щурясь, стал смотреть в небо — чистое, ни облачка. Вот жизнь — никаких тебе забот, сиди радуйся… Так нет же…
Вернулся хозяин с записной книжкой в руках.
— Вот, нашел-таки… Переписывай.
Через десять минут Вячеслав Иванович, отказавшись перекусить, чем был богат хозяин, катил в Москву.
Старый чекист оказался живым. Но у Грязнова появилось опасение, что этот вариант тухлый. Что может рассказать человек, которого и назвать-то человеком можно с известной долей условности? Правда, есть люди, которые даже в девяносто выглядят еще какими молодцами. А в восемьдесят — так вообще диво поглядеть. Но сказать то же самое о Реброве было нельзя, молодечеством тут и близко не пахло.
Глубокий старик, с провалившимися глазами и ртом, согнувшись, не сидел, а скорее находился в кресле на колесиках, и пожилая женщина с недобро поджатыми узкими, бесцветными губами и тусклым взглядом — его дочь — стояла за спинкой этой каталки и в буквальном смысле буровила незваного гостя тяжелым взглядом. Но Грязнов не обращал на нее внимания, от недоброжелательства на этот раз его спасал генеральский мундир.
Мягким тоном он попросил уважаемого Василия Никифоровича вспомнить, если это возможно, некоего фигуранта по фамилии Заскокин. Это связано с известной операцией сорок первого года.
Такая постановка вопроса оказала на дряхлого чекиста неожиданное действие. Он оживился, если ряд бессмысленных его движений можно было обозначить таким словом, попытался вглядеться в лицо гостя, но быстро устал и проскрипел: