Book.

— У нас, чтоб вы знали, без слова Савелия Тарасови­ча никакие дела не делаются.

— Теперь понятно. Значит, лично вам отдал приказ мэр, а уж вы довели его до своих сотрудников, я правиль­но понял? После чего они и предприняли меры... э-э... самозащиты, так?

— Получается, так.

— Хорошо, записываем... И заявления от пострадав­ших у вас имеются?

— Все есть, все... — Затырин раскрыл папку с пухлой кипой исписанных бумаг — сплошь заявления постра­давших от рук митингующих.

— Это хорошо, это правильно. Ас обратной стороны имеются? От той же Котовой, например?

— Есть... где-то, — пожал плечами Затырин. — Но мы его еще не рассматривали, времени не хватает, Александр Борисович, — пояснил он.

— Но от своих-то вы успели рассмотреть? И, поди, уже приняли по ним соответствующие решения, да?

— А вот, собственно, на следующий день, когда нача­лась та же катавасия, то же несанкционированное, по­нимаете, безобразие, но только уже с применением, как мы квалифицировали, вспомогательных средств и бить­ем окон, вот тут нам и удалось вычислить окончательно и даже изолировать группу зачинщиков из наиболее ак­тивно действующих против милиции преступных эле­ментов.

— Понятно, так и укажем, — кивнул Турецкий, запи­сывая. — Хочу уточнить: вы имели в виду женщин, да?

— А чего — женщины? Они дрались, между прочим, так, что не всякий мужик устоит! Врачи потом зафикси­ровали у пострадавших многочисленные ссадины, поре­зы и целый ряд других следов насильственных действий.

— Простите, врачи где это фиксировали? — без тени улыбки, почти наивным тоном спросил Турецкий. — Прямо там же, на столах следственных кабинетов в И ВС, где ваши молодцы насиловали тех женщин, да? Или уже когда женщин отпустили, пригрозив им публичным по­зором? Уточните, пожалуйста.

Турецкий опустил глаза к протоколу, готовый запи­сывать ответ, и услышал напряженное сопение подпол­ковника.

—Да, Павел Петрович, и еще, не сочтите За труд, спи­сочек тех лиц, которые конкретно допрашивали женщин, тоже мне представьте. Уж они-то вам хорошо известны. А то рассказывают, будто ваши доморощенные дознава­тели в последнее время работали исключительно в мас­ках, и потому трудно определить, кто из них отличился больше других. Однако с достаточной определенностью сегодня уже можно сказать об одном, довольно рослом сержанте с золотыми фиксами во рту...

Турецкий в упор, открытым и бесхитростным взгля­дом уставился на Затырина и успел заметить метнувшу­юся у того в глазах растерянность.

Этот тип, которого накануне видел здесь, в кабине­те, Александр Борисович, снова всплыл в заявлениях, полученных Турецким от Гали Романовой. Он оказался наиболее активным участником насилий в И ВС, куда доставили женщин, задержанных на митинге под окна­ми администрации, и затем также верховодил, когда с девчонками «разбирались».

— Так вот, — продолжил Турецкий, сделав вид, что ничего не заметил, — этот сержант зафиксирован в не­скольких заявлениях от женщин. Надо понимать, так он, видимо, мстил за свою стертую об асфальт физиономию, да? Ладно, и о нем поговорим отдельно. А теперь давай­те, Павел Петрович, о делах, которые с вашей подачи возбудила прокуратура. Я слушаю вас. И записываю...

Собственно, писать было нечего. Это Турецкий та­ким образом изводил подполковника.

Побывавший еще вчера у Керимова Володя Поремский уже сообщил, что прокурор межрайонной прокура­туры выбрал хитрую и в некотором смысле не слишком опасную для себя тактику. В отличие, скажем, от Затырина, человека, вероятно, излишне самонадеянного и недальновидного, Керимов не выбрасывал заявления граждан в корзину, а приказал складывать их в одну па­почку. Уголовные дела по ним не возбуждались, потому что у «якобы пострадавших» пока не хватало убедитель­ных доказательств, подтверждающих факты учиненного над ними насилия.

Врачам, например, местной клиники, как уже знал Турецкий из показаний, собранных правозащитницами госпожи Тимофеевой, было категорически предписано руководством города не фиксировать следов избиений и вообще ранений у населения, относя их к обычным бы­товым травмам. Шел, споткнулся, упал. Необходимую врачебную помощь оказывать можно сколько угодно, однако какие-либо официальные документы на этот счет выдавать на руки пострадавшим категорически запреща­лось. А нет документа — нет и дела.

Кроме того, и с собственными свидетелями у этих «мнимых пострадавших» было туго. Большинство из та­ких свидетелей сами оказывались в той или иной степе­ни причастными к беспорядкам и, значит, не могли на­рисовать следствию объективную картину происшедших событий. А те полтора десятка мужчин, которые были задержаны в момент их «безобразных бесчинств при на­падении на здание администрации», — с ними никаких трудных проблем не возникло. Еще во время стычки были профессионально зафиксированы с помощью видеоза­писи камни в их руках, палки, остервенелые лица и про­чее, что являлось наглядным доказательством их вины. А виноватый где должен находиться? Правильно, в след­ственном изоляторе.

Вот так мило и доходчиво объяснял Иннокентий Мурадович молодому следователю-москвичу ситуацию в городе. И показывал папки с возбужденными делами по целому букету статей Уголовного кодекса. Тут тебе и предварительный сговор, и хулиганство, и организация массовых беспорядков, и призывы к активному непод­чинению законным требованиям представителей влас­ти, и умышленное причинение разной степени тяжести вреда здоровью. Уголовные дела в отношении этих граж­дан расследуются, всем им, без исключения, уже выдви­нуты соответствующие обвинения. Так что здесь события происходят в жестких рамках российской законности.

Формально Керимов был прав. И он чувствовал эту свою правоту. А вот Затырин подобным отношением к делу похвастаться не мог. Именно поэтому и выбрал его своей мишенью Александр Борисович.

Турецкий отчетливо представлял себе этот тип лю­дей — наглых и самоуверенных, по причине абсолютной их веры в полную поддержку со стороны начальства, и жалко трусливых, когда такая уверенность вдруг способ­на в одночасье разрушиться. Вот тут полная катастрофа, но загнанный в угол зверь может оказаться опасным для других и продемонстрировать необычайную ярость. Зна­чит, надо держать его в таком напряженном состоянии, чтобы у него постоянно возникали только мысли о спа­сении собственной шкуры, но никак не о встречном на­падении. И снаряды тоже должны ложиться все время рядом, в самой непосредственной близости, но не точно попадать по цели, оставляя при этом надежду, что, мол, глядишь, и пронесет. Вот это ощущение «глядишь — про­несет» как бы исподволь и поддерживал в подполковни­ке Александр Борисович. И не столько обвинял его и сотрудников милиции в нерадивости, сколько сетовал на то, что «так получилось». Вроде это и ему совершенно ни к чему, но раз уж так легли карты, никуда не денешь­ся, приходится копаться, выказывая при этом определен­ное сочувствие людям, подобным господину подполков­нику.

Плавится душа, когда ты чувствуешь, что тебя охот­но призывают в соучастники, сам исполняешься дове­рием, и уже никаких сомнений не остается в том, что пронесет нелегкая. А что начальство строгое, так на то оно и есть начальство, нельзя ему без строгости. Главное же, что оно все понимает...