– Ладно, к половине второго, – отрезал Борис и положил трубку.
Кардинально это вопроса не решало, но Гордеев и тут утешился, хотя на полчаса, но добился своего.
Теперь предстояло самое трудное – разобраться с киношниками. Все-таки они были какие-то другие. Какие-то непохожие и непредсказуемые. Они могли продинамить самую ответственную встречу, а могли, наоборот, часами сидеть и смотреть, как какой-нибудь жучок ползает по дереву. Словом, они были ужасно далеки от народа. И Гордеев больше всего боялся попасть в дурацкое положение. Вот он придет выяснять отношения, а над ним просто посмеются. Ты что, старик, скажут, юмора не сечешь? Это было бы самое обидное, потому что юмор Гордеев любил и очень даже сек.
И все-таки он позвонил на студию, узнал, что и сам Локтев, и его жена там, и отправился на Мосфильмовскую.
В гримерной Лики не было. Дежурная гримерша сказала, что, кажется, снимают в шестом павильоне, и даже подробно объяснила, как туда пройти.
Но Гордеев, оказавшись в коридоре, понял, что объяснений ему будет явно недостаточно: коридоры студии были запутанными и бестолковыми.
Он бродил минут двадцать, пока не спросил кого-то, переломив свою гордость неофита. Так провинциалы стесняются в метро посмотреть на указатели, чтобы не выглядеть провинциалами. Коренные москвичи делают это легко и непринужденно.
В шестом павильоне, огромном, как стадион, действительно шла какая-то съемка. И Лика, и режиссер были там. Но у дверей стоял дюжий охранник и никого не пускал.
– Вы что, нельзя, чистовая запись, – говорил он.
Новообращенные на студии очень быстро схватывают этот киношный сленг и пользуются им в самых ненужных случаях.
Гордеев томительно ждал, пока его не заметила Нюша.
– Товарищ адвокат, заходите. Вася, ты что, сдурел, это же наш юрист! – обругала она охранника.
Как только Гордеев вошел в павильон, шум и гам там прекратился и все взоры обратились на Юрия.
Порастерянная было за время сегодняшних передряг уверенность быстро и мощно вновь накапливалась в Гордееве.
Он вышел на середину площадки, поставил на пол свой атташе-кейс и сказал:
– Я люблю кино. Не знаю, любите ли вы его так, как люблю его я.
Уже в этот момент он понял, что говорит совсем не то, что должен, что придумал и даже затвердил. Что несет какую-то околесицу. Впрочем, группа слушала его внимательно. Никто не перебивал.
– Но я всегда считал, что кино – это чистое искусство, что оно принадлежит народу. Считал, что оно важнейшее из искусств, – продолжало нести Гордеева. – Знаете, в детстве мама повела меня в кино. Я помню, вот через площадь мы идем и входим наконец в большой огромный светлый дом, похожий на дворец. Это был кинотеатр. А вы…
Он гневно осмотрел свою аудиторию.
Лика стояла склонив голову набок, Локтев сжимал рукой подбородок. Они его слушали внимательно.
– Здесь что, вообще нет ни любви, ни ненависти? – спросил Гордеев наконец самое важное. – Вы что, разучились просто жить? Как там у вас со стыдом дело обстоит? Как с совестью? Все на продажу? Да? И никого и ничего не жаль?
Теперь он говорил то, что хотел, правда, не теми словами, но вполне искренне.
– Вот вы, Вадим Викторович. Ведь вас знает вся страна. Люди верят в вас, они вас обожают, а вы… Лика, тебе я как раз хотел сказать главное – это не искусство, поверь мне. Это грязь, это пошлость, мерзость. Ты добрые чувства в людях лирой не пробуждаешь. Ребята, я адвокат, продажная совесть, как говорил Достоевский. Но и я бы не стал так мараться. Стыдно. Очень стыдно.
Гордеев поднял свой кейс и направился к выходу.
– Стоп! Снято! – услышал он голос Локтева за спиной.
Гордеев обернулся. Локтев шел к нему с распростертыми объятиями.
– Это было великолепно. Я даже не мечтал! И как органично, как темпераментно.
– Вы что? – опешил Гордеев. – Вы это снимали?
– А как же! Мы же все время снимаем! Я ведь вам говорил.
Гордеев снова поставил кейс на пол.
– Я сейчас вас ударю, – сказал он Локтеву.
Тот остановился. Опустил руки.
– Я не хочу, чтобы люди в меня верили, – сказал он очень тихо. – Я хочу, чтобы люди верили в Бога. Я хочу, чтобы они вообще хоть во что-то верили. Я не добрые чувства в них пробуждать собираюсь, а хоть какие-нибудь. Омерзения, презрения, тошноты, гадливости… Я не люблю людей, зато я люблю себя. Я сто раз вывалю на экран кучу дерьма, но я никого не убью и не предам. Я выкупаю всех в этом дерьме, но я не обижу ребенка и не ограблю страну. Я буду копаться в грязи, но я никогда не буду защищать подлеца.
– Да вы же сами… – начал Гордеев.
– Пленки? – усмехнулся Локтев. – Нюшка, подай сюда пленки.
Нюша принесла кассеты.
– Возьмите на память, – сказал Локтев. – Я не собирался вас шантажировать. Ни вас, ни кого бы то ни было. Это называется методом провокации. Я еще раз убедился, что людей хороших нет. Вы все это творили сами. Но когда вас ткнули мордой в ваше же дерьмо…
– Слушайте, – вдруг улыбнулся Гордеев, – вам бы ассенизатором работать. Вас только дерьмо и интересует.
Локтев растерялся.
– Знаете, если хотите из людей вытащить то, что вас так волнует, проще дать им слабительное. Но если хотите от людей добра – вот тут посложнее будет, правда?
– Пошел вон, – сказал Локтев.
– Конечно. Вон отсюда, карету мне, карету. Тут сортиром воняет.
Он снова взял кейс и теперь уже решительно направился к выходу.
Перед самой дверью не удержался, обернулся, посмотрел на Лику. Локтев ей что-то говорил. Но она его слушала невнимательно.
И это Гордеев считал своей огромной победой.
Антоненко действительно появился в прокуратуре в половине второго.
На удивление быстро они оформили все документы и помчались в Бутырский изолятор.
– Что ты ему скажешь? – спросил Антоненко.
– А что я ему скажу… Поблагодарю.
– Ты?! Его?!
– Я. Его.
– Да это он у тебя в ногах должен валяться. Это ты его от тюряги спас. А может, и от «вышки».
– Все это фигня, – философски заметил Гордеев. – Он меня спас от более страшного.
– От чего?
– «Живой труп» читал?
– В школе.
– Боря, мы временами просто не живем, понимаешь? Мы существуем. Так, получувства, полурадости, полубеды. А эти ребята жили. Они знали, что такое воинский долг, что такое братство, что такое мужество, честь…
– О! Куда тебя занесло…
– Прекрати. Мы же на каждое настоящее и чистое найдем огромную кучу… дерьма. Давай не будем.