Я видела человечий силуэт в глубине каменной плиты, видела изломанную, изуродованную тень, туго оплетенную красной сетью. Видела распахнутый в отчаянном беззвучном вопле рот, видела руки с укороченными, будто бы обрубленными пальцами, которые легли изнутри камня на те же места, где мои ладони прикасались к шершавому граниту.
Вспышка осознания – живой! – и сразу же меня кто-то бесцеремонно оттолкнул от плиты. Дрожащие блики пламени осветили угрюмое, кажущееся усталым лицо Фира, когда он наклонился, чтобы стереть символ и накрыть плиту приросшим к ней плащом.
– Что-нибудь можно для него сделать?
Я покачала головой. Перед глазами все еще стоял образ поломанного, сдавленного алой паутиной человека, оказавшегося в каменной ловушке.
– Только похоронить… плиту, – негромко пробормотала я, кое-как поднимаясь на ноги и брезгливо обтирая руки о степняцкие штаны. – Это теперь гроб. Если не похоронить по всем правилам, рано или поздно вылезет нежить… А этому… уже ничем не поможем.
– Значит, похороним, – кивнул Фир. Поднял факел повыше, осматривая людей. – Эй, кто покрепче, как солнце встанет, отнесем плиту подальше от дороги и похороним, как полагается. Помянем Весия – пускай его дорога к предкам будет легкой, и в путь. Нечего здесь задерживаться.
Факел опустился ниже, освещая мое лицо и обдавая его жаром. Старший караванщик несколько мгновений присматривался ко мне, потом качнул головой.
– Отдыхай, «зрячая». Похоже, ты нам в пути еще пригодишься.
Я передернула плечами и сразу же ощутила, как меня накрыл тяжелый плащ, согретый чьим-то теплом. Искра осторожно обнял меня со спины, крепко прижал и сразу выпустил, шутливо огладив по затылку.
– Ну вот, теперь покоя ни днем ни ночью не сыщешь. – Харлекин улыбался, но лисьи глаза остались настороженными, встревоженными.
Неудивительно.
Ведь если даже шассьи глаза не смогли распознать опасность, затаившуюся в обычной с виду каменной плите, что еще я могу пропустить по незнанию или невнимательности? А Искра, направляясь в дозор? Харлекины крепче людей, сильнее и быстрее – но и они далеко не неуязвимы.
Я попятилась от гранитной плиты, с виду мертвой и холодной, но каким-то образом поглотившей живого человека, и потянула Искру за собой, к ближайшему костру, оставаясь рядом с ним и вслушиваясь в тишину окружающей нас степи.
Тревога немного улеглась лишь с первым лучом солнца, вызолотившим степь. Кажется, что пока мы не окажемся в Огнеце, я буду очень плохо спать по ночам…
Утром в караване только и было разговоров, что о невидимом жнеце да о гранитной плите, ставшей гробом для веселого молодого возницы, на чье место пришлось усесться нанявшему парня торговцу. Правил лошадьми он из рук вон плохо, сразу видно, что дело это для немолодого, раздобревшего на сытой жизни мужика нелегкое и непривычное, но что поделать. Нанять с собой второго помощника, помимо Весия, торговец поскупился, понадеявшись на великий славенский «авось» и на то, что молодого парня лихая беда обойдет стороной. В итоге пришлось, тихо ругаясь под нос, садиться на возничью лавку самому. Впрочем, торговец надеялся нанять кого-нибудь в ближайшей деревне, до которой оставалось каких-то несколько верст. Позади – заросшие травой две версты «проклятой» дороги с разбросанными по обочине осколками гранитных плит и выглаженными временем булыжниками, и люди, выехавшие на укатанный десятками телег и подвод торговый путь, наконец-то повеселели.
– А сказывают, будто бы этот самый жнец, которого мы слышали ночью, – это сама смерть, что бродит по степи. – Ховрина, в телегу которой я перебралась со всем добром рано утром, подняла на меня чуточку настороженный взгляд от недовязанного чулка. После того как я на глазах у половины лагеря прыгнула в костер и принялась танцевать на угольях, смотрели на меня, как на настоящую ромалийскую ведьму. На ту, что в воде не тонет и в огне не горит, способную одним взглядом как исцелить смертельно больного, так и уложить в могилу молодого и здорового. И относиться стали соответственно – с опаской и почему-то необъяснимой надеждой. Будто бы одним своим присутствием «зрячая» ромалийская женщина могла сделать путь через лиходольскую степь вдвое легче и безопасней. – Если слышен ночью этот посвист, значит, утром кого-нибудь недосчитаются. И в этот раз сбылась примета.
Я неопределенно пожала плечами, продолжая тасовать нагретые теплом моих ладоней деревянные пластинки-тарры. Рано утром, когда только-только рассвело, а караван неторопливо вытягивался в цепочку, выезжая на дорогу, ко мне подошел Искра, державший в опущенной руке чуть испачканный сажей Ровинин посох. Харлекин помог мне взобраться на коня впереди себя и, пока мы ехали неспешным шагом в хвосте каравана, рассказал, что он видел ночью за пределами лагеря. А точнее, чего он не видел. По словам Искры, выходило, что стоило ему ступить за границу света от костра, как он словно провалился в самую густую тень, какую только можно себе представить. Не видно было почти ничего, только едва подсвеченные серебром метелки ковыля, а ярко освещенный лагерь словно пропал. А тут еще жнец этот – харлекин не видел, что это было, только слышал свист вспарывающего воздух лезвия, шелест падающей на землю срезанной травы, да шум крови в ушах. Больше ничего. От смерти его спасла только нечеловеческая ловкость и чутье: он едва успел дернуться в сторону, когда мимо него будто прокатился тяжелый мельничный жернов, утыканный острейшими лезвиями, срезавшими волосы на виске, скользнувшими по уху и превратившими в лохмотья рукав рубашки. Хуже было другое: крутанувшись в сторону, Искра понял, что не может определить, в какой стороне лагерь, хоть и помнил, что отошел от него всего на несколько шагов. Трава, едва-едва подсвеченная каким-то неживым серебристым сиянием, идущим как будто из-под земли, колыхалась, сбивая с толку и не давая ни единого ориентира. Запахи смазались, пропали; воздух, по-весеннему теплый, казался вымороженным, выхолощенным, и отыскать собственные следы Искра также не мог.
Если бы не выкатившееся невесть откуда огненное колесо, подпалившее метелки ковылей, харлекин так и топтался бы на месте, пытаясь понять, в какую сторону ему возвращаться. Но стоило ему встать на пахнущую горелой травой тропинку, как в ее конце, всего в двух шагах он увидел вначале краешек тележного колеса, а потом и пляшущую на алых от жара углях босоногую девицу с повязкой на глазах. Он тогда и рванулся вперед, едва удержавшись в человечьем облике, потому что тропинка быстро гасла, исходя белесым дымком, и лагерь будто бы тускнел, таял в накатывающей со всех сторон мгле, как в черном тумане. Но стоило Искре добежать до костра, попутно сдернув меня с угольев, как наваждение схлынуло, а звенящий мельничный «жернов» прокатился мимо. Вряд ли жнеца спугнула ромалийская магия, скорее, по какой-то причине он не пожелал связываться с людьми. А может, просто наигрался и ушел прочь. Хорошо хоть, что стороной, а не сквозь лагерь, через людей…
Я подняла голову от тарр, с резким щелчком собирая их в стопку и глядя на притихшую Ховрину.
– Тетушка, а не найдется ли у тебя в поклаже веревки? – неожиданно поинтересовалась я. – Длинной такой, чтобы весь лагерь опоясать по кругу можно было. И колышков побольше, вроде тех, к которым шатры привязывают, чтобы ветром не опрокинуло? Тех, что у Искры в поклаже есть, не хватит.