Зато Александр Борисович хорошо запомнил то почти восторженное ощущение крушения миров, когда метровые обрезки водопроводных труб вершили справедливость в подвале, сопровождаемую лязгом железа, звоном разбитого стекла и треском дерева. Красивое, впечатляющее месиво…
А ведь это заразная штука — уничтожение изделий человеческого разума. Читал где-то Турецкий или кто-то рассказывал, просто вспомнилось, как говорится, к случаю. Был такой эпизод в жизни то ли Станиславского, то ли Немировича, не важно теперь, кого конкретно. Одного из великих. Привел к ним папаша, крупнейший по тем временам промышленник, занимавшийся посудой, может, даже сам Кузнецов, своего сына-недоросля, который захотел в артисты податься, видишь ли. Ну вот, папаша и попросил «посмотреть» его самого господина Алексеева, то бишь Станиславского, из своих ведь, из фабрикантов, а вдруг и в самом деле чего получится из наследника? И ведь получилось! Прогремел тот в каком-то спектакле, папашу в слезы кинул. И решил тот отблагодарить учителя. Привел в свой посудный магазин и предложил брать что угодно. И делать что угодно — мол, ты хозяин здесь теперь. «А разбить что-нибудь могу?» — спросил великий театральный педагог. «Валяй!» Короче говоря, уже через полчаса оба ползали по магазину в поисках хотя бы еще одной неразбитой тарелки. И рычали при этом…
Может, и врут случайные свидетели. Но все указывает на то, что это правда. Александр Борисович на себе почувствовал эту неистребимую тягу… к истреблению. Еще бы чуть-чуть, и он бы вырвал из рук того же Фили обрезок трубы, чтобы ринуться наверх и продолжать крушить все попадающееся на его пути. Ах, там женщина? Дети?! Родня этого, корчащегося на полу негодяя? Так пусть и посмотрят, что бывает, когда такие вот «папаши» легкие денежки добывают, чтобы особняки возводить да собственных детишек в разных Англиях учить…
Нинка тогда, между прочим, о Кембридже и не заикалась, это уж после получилось, отчасти и вынужденно. Когда между папой и мамой в очередной раз резко обострились отношения вплоть до немедленного развода. Но ребенок-то страдать оттого, что взрослые — дураки, не должен. Вот тогда Питер Реддвей и помог. У него повсюду связи — у старины Пита, и устроить Нинку в колледж к своему старому приятелю, такому же в прошлом кадровому разведчику, никакого труда не стоило. А зачем же тогда связи? Действительно…
Да, не совсем понятно, что такое человек… Со всеми его несанкционированными проявлениями…
А возвращаясь к теме, что еще мог бы добавить Александр Борисович? Разве что такой вот любопытный факт. Разборки на кольцевой автостраде были отнесены оперативными службами ГУВД Москвы на счет воюющих между собой организованных преступных группировок, включая этнические, завоевывающих себе жизненное пространство и утверждающих свой преступный бизнес в районе МКАД, где, как известно, будет основательно, то есть фактически в корне, меняться вся инфраструктура. И следовательно, потекут неисчерпаемой рекой финансовые средства как из государственного бюджета, так и из карманов заинтересованных инвесторов. Дикий же капитализм, что с него возьмешь?..
А о том, достаточно заметном и даже громком в практике Турецкого уголовном деле, о тех операциях, которые они для себя, для внутреннего пользования, объединили, обозначив как «Большое кольцо», в дневник Александра Борисовича вошло только одно соображение и единственное краткое наблюдение, сделанное им в аэропорту. Вспоминая о нем, он всегда чувствовал себя скверно и, как обычно, испытывал собственную вину. А чью же еще?..
Соображение было скорее юмористическим, да и записано оно было после похорон Эммы, когда память настойчиво возвращала ее облик, будто душа прекрасной женщины рвалась обратно, к нему, чтобы пожаловаться на несправедливость судьбы, помешавшей ей… просто любить и радоваться своей любви. Не больше. Она ведь ничего не просила и ни на чем не настаивала, ей вполне хватало ощущения, что она любима, и только. За что же она была наказана? Хуже всего то, что ответ известен.
А запись вот какая. Они уединились тогда в районе Речного вокзала, в квартире подруги Эммы, известной переводчицы французских классиков, в те дни находившейся в Париже. У Вики, так звали подругу, была типичная интеллектуальная квартира. И Турецкий не мог не поиронизировать над собой.
«…Пыльные, с позолоченными тиснениями книги, картины в черных резных рамах, старинная мебель, удобная уже только по одной этой причине, — вообще, вся обстановка, весь дух старины и сосредоточенной мысли, резко контрастировал с тем, что творилось у нас с Эмкой здесь же, рядом, на старом, продавленном диване с торчащими в самых неудобных местах остренькими кончиками скрипучих пружин. Другими словами, пока на тебя взирает вечность, ты в это время находишь потрясающе убедительные доказательства того, что самое вечное на свете — именно то, чем ты занимаешься в данный момент. А когда постижение истины еще и сильно ограничено во времени, тут вообще не успеваешь ни о чем рассуждать, да и до рассуждений ли, когда все кругом горит и плавится?..
Но самое замечательное заключалось в том, что все, что мы ни делали, мы уже однажды, оказывается, проходили. И еще как успешно! Неужели прошлое вернулось? И в таком совершенно, казалось бы, невероятном, неожиданном варианте!..
Из застекленных рамок со стен на наше совершенно роскошное бесстыдство одобрительно — я же видел жадный блеск в их глазах! — одобрительно глядели Франсуа Рабле, Ги де Мопассан и Анатоль Франс. Этих я просто знал в лицо. А они знали настоящий толк в том деле, которым мы занимались. Остальных на портретах — их было не менее десятка — я не знал. Но мне и тех троих за глаза хватало, как свидетелей нашего замечательно разнузданного и упоительного наслаждения…»
И больше ни слова ни о своих чувствах, ни об Эмме. Зато есть запись про Славку и Вику, улетавшую в Париж, теперь уже навсегда.
«…Славка кричал на нее: „Ты пойми, нельзя же без родины! Здесь остается столько людей, которых ты… которым ты…“ Да, столько пафоса… А Вика спокойно парировала: „И ты пойми, Славик, нельзя делать вид, что тебе нравится страна, в которой такой нежный и светлый человек, как Эмка… не смогла получить хоть капельку своего бабьего счастья!..“
Вячеслав никак не мог успокоиться. Он готов был вцепиться в Вику, лишь бы не отпустить. Навсегда, это он знал. Он даже готов был прочитать всего Сартра и сделать полноценный критический анализ его творчества, связав судьбу этого замечательного француза с судьбами Симоны де Бовуар и Альбера Камю. За короткое время Грязнов сделал гигантские успехи в своем интеллектуальном развитии. Жаль будет, если МУР так и не оставит в его душе хоть маленького местечка для возвышенной поэзии мудрой прозы…
Любые споры на тему счастья бессмысленны. Глупы и безнадежны, в сущности… А наш рыжий Славка, кажется, слишком всерьез увлекся подсчетом веснушек на коже рыжеволосой Вики и утерял мысль… И правильно сделал.
Когда прощались, было немного горько, как случается всегда, когда расстаешься с хорошим человеком, с которым вот так, случайно, переплелась невольно одна из ниточек судьбы. И — оборвалась…»
И больше в дневнике нет ни слова по делу о «Большом кольце». Потому что все остальное, включая и собственные рассуждения по самому уголовному делу, заносить на скрижали, даже личные, было нельзя. Размышлять — это сколько угодно, а оставлять для потомков — ни в коем случае…