«Обеспечьте коробку».
«Мышь» (неизвестного пола) отвечал(а):
«Коробка в Московской области. Надежно».
Файн писал, случайно или намеренно пренебрегая грамматикой:
«Во вторник два светотень».
От «мыши» спустя неделю поступало сообщение:
«Светотень два благополучно».
Было ясно, что эти сообщения каким-то образом связаны с произведениями искусства, которые, не исключено, перевозились через границу, но дальнейшее оказалось скрыто от Майкла. Попытки проследить на таможне ничего не дали: возможно, Файн пользовался услугами разных связных? Расшифровке сообщения не поддавались. Однако Майкл продолжал анализировать их, не теряя надежды, что в один прекрасный день количество перейдет в качество.
Вторая перспективная линия наблюдения заключалась в том, чтобы тщательно, но негласно отследить все сделки, которые Файн совершал с картинами Шермана и других известных мастеров. Деятельность Файна была разнообразной: он заключал сделки как с аукционными домами, так и с частными лицами. Вырисовывалось нечто любопытное: на протяжении десяти лет он приобрел в общей сложности около двухсот картин, продал же в три, а то и в четыре раза больше. Каким образом? Причем если покупки были строго документированы, то сделки по продаже носили какой-то торопливый и полулегальный характер.
Постепенно в головах расследователей прояснилось: очевидно, мошенник от искусства, чтобы пополнить свое состояние, использовал очень несложную схему. На известном аукционе он покупал оригинал картины какого-нибудь знаменитого живописца, как правило, XIX–XX веков, причем выбирал отнюдь не шедевры, а работы средней руки, которые, как правило, интересуют не слишком богатых коллекционеров. Затем он делал с картины несколько искусных копий, которые потом сбывал коллекционерам в разных странах: Германии, Швеции, Бельгии, Японии, Южной Корее… Оригинальное же полотно через несколько лет продавал на каком-нибудь известном аукционе.
Майкл не понимал одного: почему никто из коллекционеров не предъявил свои претензии? Ведь многие из них, несомненно, следят за каталогами аукционных домов. Неужели они не понимают, что Файн, пользуясь русским уголовным словосочетанием, двинул им фуфло? Так почему же они не обращаются к правоохранительным органам, не пишут в газеты? Объединившись, они могли бы похоронить Файна под грудой обвинительных заключений, облегчив работу ФБР.
Своим недоумением Майкл поделился с видным британским коллекционером, которого расспрашивал относительно подделок импрессионистов. И коллекционер, потомок наследственной знати и член палаты лордов, для которого собирание произведений искусства давно превратилось в нечто привычное, как утреннее питье чая, посасывая трубку, задумчиво проговорил:
— Я полагаю, Майкл, вы не принимаете в расчет психологию коллекционеров. Представьте: вы заплатили за картину кругленькую сумму, для многих — даже внушительную, вы удовлетворили свою страсть к собирательству… И вдруг выясняете, что вас облапошили! Что вы предпочтете: кричать о своем позоре или скрыть его?
— Предпочту скрыть, — согласился Майкл.
— Но это предположение, лежащее на поверхности. Подозреваю, что истинные психологические причины совсем иные…
— Каковы же они?
Член палаты лордов внезапно нарушил допустимую английскими приличиями дистанцию и наклонился к Майклу так близко, что фэбээровец ощутил прикосновение струи его астматического дыхания к своей щеке.
— Гордыня человеческая не знает границ, — поведал он. — Я уверен, не один из обманутых Файном знатоков изящных искусств уверяет себя, что он-то и есть обладатель подлинника, в то время как на аукционе выставили подделку!
Майкл улыбнулся, припоминая встречу с лордом-коллекционером. Хотя дело, которое он расследовал, улыбки не вызывало.
Может быть, его удастся сдвинуть с мертвой точки русским друзьям из агентства «Глория»?
3
Расшифровка дневника Вальтера Штиха подвигалась медленнее, чем хотелось бы, а покидать Львов прежде, чем он будет прочитан, Турецкий не хотел: возможно, чтение даст какие-то зацепки, дополнительные нити, которые можно разыскать только на месте. Помимо того что занятие осложняли недостаточное владение немецким языком и готический почерк покойного коменданта, Турецкого совершенно добивала манера Вальтера Штиха бесконечно писать о настроениях вверенных ему войск, о трениях с комендантом Отто Дайслером, который старался подсидеть своего начальника, — словом, о чем угодно, только не о Бруно Шермане и не о своих семейных драмах. Имя Бруно Шермана надолго исчезло со страниц дневника, имя Марианны упоминалось только в контексте семейных праздников и воспитания детей. У Александра Борисовича сложилось впечатление, что отношения внутри супружеской четы Штихов наладились. Или наоборот. Когда о любовных отношениях не упоминают, это значит, что отношения полностью здоровы либо умерли естественной смертью.
Разбирая строчки, выведенные фиолетовыми чернилами на пожелтевшей, покрытой многолетними пятнами бумаге, Турецкий не мог не задуматься о своих взаимоотношениях с женой. Конечно, следователю по особо важным делам и в голову не забрела бы барская блажь ведения дневника, но если бы он все-таки его вел, какое отражение нашла бы на страницах интимной летописи его законная половина? «Сегодня между девятью и десятью часами вечера с Ириной имел отличный секс… Вчера изменил Ирке с Кариной… Сегодня Ирина Генриховна заявила, что уезжает в Дубулты: воспринял это без эмоций…» Стал бы он называть ее языческой богиней или рассуждать на полстраницы о том, какая это необыкновенная женщина? Да ни в жисть! А ведь она и впрямь необыкновенная женщина. Интеллигентная, понимающая, то страстная, то терпеливая. Ничем не хуже белокурой стервы Марианны. Турецкий почувствовал, будто сам себя обделил. Он был недалек от того, чтобы позавидовать коменданту-фашисту и его жене.
Хотя завидовать, похоже, нечему. Кажется, у них все кончилось очень плохо. Знать бы как…
Слава Грязнов от трудностей перевода с немецкого устранился и с удовольствием предавался летнему безделью. «У меня отпуск!» — предупреждал он, уходя на целый день, а потом пил пиво, слонялся по музеям и соборам, тревожа старинные мостовые расшлепанными сандалиями и получая массу бесполезной информации. Однажды он даже посетил Львовский оперный театр, после чего измучил Турецкого отчетом, как дивно звучит опера «Отелло» на украинском языке.
Турецкий оставался привержен прежнему занятию. И его усердие оказалось вознаграждено. Правда, для этого оказалось необходимо дойти до конца толстой тетради, до тех дней, когда могущество гитлеровской армии серьезно пошатнулось…
Дневник Вальтера Штиха
18 августа 1944 года.Все на свете силы ополчились против меня. Кажется, такое стечение обстоятельств, не объяснимое с разумной точки зрения, доказывает существование карающего Бога. Или безличной, но от этого не менее жестокой кармы. Я не в силах предпочесть какую-либо версию. Если это карма, то с ней невозможно договориться, а если Бог… с Богом я не стану договариваться. Мне стыдно. В тех ошибках, которые я совершил и которые приведут к катастрофе, виноват только я сам.