Нет, его не было, и она не знала, что ей делать, в этой комнате, которая была вся еще наполнена его дыханием, его голосом, его улыбкой.

Вновь и вновь вспоминалось, как он вышел к ней, приняв душ, — сильный и стройный, и его смелый далекий взгляд, и как потом он горько ус­мехнулся, увидев сгоревшую машину, но чаще про­чего опять и опять вставало перед ней, как он уда­лялся все дальше, подхваченный и уносимый люд­ским водоворотом, и как мелькал над другими голо­вами его светлый затылок, его повернутое к ней лицо, когда он напрасно пытался увидеть ее в толпе.

Она не могла есть, ни маковой росинки не смог­ла проглотить с прошлого вечера, только все пила чай, который должен был взбодрить ее, — так и отец когда-то, когда сильно тревожился или волно­вался, особенно если что-то случалось на заводе или на полигонах, все гонял чаи, бродил по квартире, стоял у окна и думал.

У ее Володи, у Русакова, тут была мать, она жила на том берегу. Их отношения с сыном были слож­ными, неровными, может быть, поэтому Наташа была едва знакома с ней. Как-то приехали — Руса­ков хотел познакомить, — но высокая пожилая дама из бывшей городской номенклатуры встретила их подчеркнуто холодно и недружелюбно и на нее смотрела с еле скрытым брезгливо-ироническим интересом и при прощании дала понять, что будет обязана, если подобные визиты не повторятся.

Русаков был тогда расстроен и смущен, впрочем, он всегда говорил и делал особый упор на том, что весь пошел в отца — скромного военного инженера, идеалиста-правдоискателя, с которым его мать предпочла разойтись, так как карьера всегда значи­ла для нее гораздо больше, чем теплое семейное болото. Ему было тогда лет десять или одиннадцать, и он, конечно, хотел бы остаться с отцом, да и со стороны матери, скорее всего, возражений не пос­ледовало бы, но отец вскоре заболел и, что называ­ется, сгорел в два или три месяца. Ситуация разре­шилась сама собой, силою вещей, но как только явилась первая возможность разъехаться и жить от­дельно, он, восемнадцатилетний студент, без сожа­ления сделал это.

Наташа знала всю его жизнь и, может быть, по­тому так сильно любила его, сохранившегося в нем тогдашнего мальчика, предоставленного всем опас­ностям юности и одиночеству, и сумевшего про­жить до тридцати четырех лет, не запачкав ни рук, не сердца, ни души.

Она знала телефон его матери Маргариты Вик­торовны, давно проживавшей с другим мужем... Те­перь, кажется, пришел такой день и такой момент, когда надо было этот номер набрать. Это надо было сделать через силу, преодолев внутреннее сопротив­ление и неприязнь, тем более что за последние годы отношения Русакова с матерью стали почти враж­дебными. Это легко объяснялось его понятиями, его политическими и историческими воззрениями, которые были поперек горла старой, закаленной большевичке и ответработнику горкома КПСС.

И все же Наташа преодолела себя и в начале одиннадцатого набрала-таки ее номер.

— Слава богу, его у меня нет, — услышала она знакомый скрипучий женский голос. — Нет и не было. Да уж, молодец! Заварил кашу со своей шпа­ной, с этим дерьмократическим сбродом... Догорлопанничался сынок дорогой! Буду только рада, если теперь получит свое и сполна. Только о нем и гово­рят по телевизору.

— А что, что говорят?!. — вскрикнула Наташа.

— Слушайте, моя милая, — раздельно и желчно выговаривая каждое слово, отозвалась Маргарита Викторовна. — У вас что, телевизора нет? При вашем образе жизни и моральных устоях могли бы заработать и не только на телевизор... Так что, голу­бушка, сделайте милость, никогда больше мне не звоните и забудьте этот номер.

Пошли короткие гудки...

31

Наташа включила телевизор, удивляясь, как ей самой это не пришло в голову раньше. Экран вспых­нул. По российскому каналу шла какая-то очередная американская белиберда, набор смехотворных штам­пов очередного изделия какой-то захолустной фабри­ки грез. Пальба, пистолеты, крутой мордобой, длин­ные машины, рассыпающиеся пирамиды из пустых коробок... Она переключилась на местный городской канал. За столом в студии сидели рядком бледные, с перекошенными лицами начальники местных орга­нов правопорядка. Было видно, сколько пережили они за этот день, однако, как могли, отбивались от идущих в атаку тележурналистов и сами то и дело пытались переходить в наступление.

— Хотел бы, чтобы нас правильно поняли, — зло бормотал один из чинов в милицейской форме. — Наша обязанность — не допускать проявлений на­силия, а уже тем более — массовых беспорядков. В том наш конституционный долг, и мы будем его выполнять...

— Хотите ли вы сказать, — не менее агрессивно парировал один из тележурналистов, — что для вас конституционный порядок, который устанавливает­ся такими средствами, — священная корова, что он важнее и дороже для вас человеческих жизней?

— Не надо передергивать и загонять меня в тупик! — огрызнулся милицейский начальник. — Если вы пригласили нас, давайте разговаривать кор­ректно и конструктивно, иначе нам придется поки­нуть студию.

— Почему вы не спросите о другом? — повер­нулся в сторону журналистов известный всему горо­ду Николай Прохорович Мащенко, начальник об­ластного Управления внутренних дел. — Зачем по­надобилось нашему выдающемуся демократу госпо­дину Русакову выводить людей на улицы с явно провокационными лозунгами, призывающими к насилию? Почему в рядах демонстрантов оказалось столько пьяных и наркоманов? Чтобы разговор шел на равных, вы обязаны были пригласить сюда и его, Русакова, чтобы он посмотрел в глаза родителям тех ребят, что пали жертвой его авантюры.

— Мы сами бы хотели этого, — сказал веду­щий. — И ваш вопрос правомерен. Однако Русако­ва пока не удалось найти.

— Потому что он сбежал, испугался ответствен­ности, — кивнул Мащенко. — Может быть, кому-то сравнение не понравится, но он повел себя в точ­ности как поп Гапон девятого января.

— Я думаю, не стоит спешить с выводами, — заметил один из журналистов. — Мы давно и слиш­ком хорошо знаем Русакова, Чтобы выдвигать по­добные нелепые предположения.

— Ничего, — сказал один из милицейских чинов, — начато следствие, оно и установит истину.

— Что-то непохоже, — заметил Мащенко, — чтобы вы тут радели за установление истины. Не той, понимаешь, что вам нравится, а подлинной картины происшедшего.

— Ну почему же, — сказал один из журналис­тов. — Мы как раз очень этого хотим. Но мы уже в который раз задаем вам вопрос: кто направил ночью омоновцев в студенческие общежития, где они вели себя, как на боевой операции, будто брали бандит­ские притоны? Кто санкционировал эти погромы и издевательства?

Мащенко побагровел:

— Факт сам по себе возмутительный, и мы с ним еще разберемся, а пока ответить не могу. Но повто­ряю: мы не отдавали такого приказа! — яростно сверкнув глазами, выкрикнул Мащенко. — Не отда­вали, вы слышите?! У нас вообще нет данных, будто именно омоновцы куражились и бесчинствовали в общежитиях. Может быть, это вообще одни разго­воры, чтобы разжечь страсти! Почему вы нам не верите?!