Профессор Шквальский уселся с другой стороны кровати и тоже нагнулся над Настей.
— Ну вот мы и начинаем потихоньку поправляться, дорогая моя, — ласково, будто ребенку, сказал он. — Как мы себя чувствуем сегодня? Если сносно, закройте и снова откройте глаза, а если не очень хорошо, попробуйте сказать, ну, я вас слушаю? Ну-ну, смелее!
— Хо-о-о… — с трудом разлепив губы, произнесла Настя.
— Хорошо? Вот видите, прекрасно! Мы делаем успехи! Скоро будем болтать, как сороки, без умолку!
Тут он остро взглянул на Турецкого и слегка нахмурился. Да Александр Борисович и сам понял, что задавать подобные вопросы, как он хотел, Насте еще рано. Это примерно, как ударить ее, сделать больно. Но доктор все же нашел хитрый ход. Он улыбнулся и снова заговорил:
— А вам принесли привет от вашей любимой дочки Настеньки. Она сейчас у тети Тани… — Доктор повторял то, что говорил ему Турецкий. — Она хорошо себя чувствует и шлет вам, милая, привет. Хочет повидаться, но мы говорим ей, что еще немного рано, вот улучшится ваше состояние, вы сможете сказать хоть несколько слов, тогда я, пожалуй, разрешу вам свидание. А Настенька передает вам также большой привет и от ее любимой собачки, которую зовут Рэмкой…
Сказав это, профессор уставился на Настю, ожидая реакции. И она закрыла глаза, и по щеке ее скользнула слезинка, которую тут же заботливо промокнула бумажной салфеткой логопед Сельцова. При этом она как-то отчужденно посмотрела на Шквальского. Но тот немедленно строго взглянул на нее, а потом, словно отмякнув, коснулся пальцами щеки Насти.
— Мы все глубоко сочувствуем вам, Настенька, — негромко сказал он, — но сейчас продолжается следствие по поводу гибели вашего супруга, и следователи хотели бы вас спросить, не успели ли вы узнать того человека, который стрелял в вашего мужа, а потом и в вас?
— Зачем же вы, профессор? — шипящим голосом спросила Сельцова.
Но Шквальский не обратил на нее внимания.
— Не помните? Или забыли? Нет? — чуть удивленно спросил он, увидев ее какой-то ищущий взгляд.
— Э…а… — тихо произнесла она, и Турецкий понял, что она хотела сказать слово «это», — Рэ… Со…
— Рэм Собинов, — довольно отчетливо, но негромко произнес Турецкий, и Настя благодарно закрыла глаза и снова их открыла, «сказав» таким образом «да».
Что и требовалось доказать.
Шквальский вопросительно взглянул на Турецкого, Александр Борисович кивнул ему и глазами же показал на выход. В предбаннике он чуть приобнял вышедшего профессора за плечи его хрустящего крахмалом халата и от души поблагодарил.
— Вы поняли, — смущаясь, сказал доктор, — что я пошел против своих принципов?
— Да, конечно!
— Но я понимаю и вашу нужду. И если вам довольно того, что произнесла эта несчастная женщина, что ж… Я готов свидетельствовать со своей стороны. Полагаю, что и Надежда Петровна не откажется подтвердить. Ну, прошу извинить, я обратно. А к вашим услугам, если не терпится, чуть позже, в конце обхода, который займет еще примерно час с небольшим.
К уже сказанному, точнее, выкрикнутому «Рэм!», что слышали свидетели, эти последние «Рэ…» и «Со…» уже определенно сообщали следствию, что убийцей был действительно Рэм Собинов. То же самое Настя подтвердила и глазами.
Все остальное было уже делом техники. Поймать, разоблачить, заставить говорить, и передать дело в суд. Самая малость осталась, усмехнулся Турецкий, практически пустяки…
Но где же Славка? Чем он-то занят?..
А может, это Костя, сам посовещавшись с Генрихом, — с них станется! — что-то нашел такое, о чем смог сообщить, и то под большим секретом, лишь одному Вячеславу? Ну чтоб не отвлекать внимания Турецкого от фактически двух параллельных расследований? Но все равно мог бы, даже, по правде говоря, должен был сказать. Не по-товарищески как-то…
Впрочем, чего гадать, вот завтра же можно будет и задать вопрос. И фото предъявить — просто так, без всяких объяснений.
1
Он всегда мечтал погулять по дюнам. Ну как, к примеру, по барханам пустыни, где фактически нет горизонта, и справа — желтый цвет, а слева темно-коричневый, почти лиловый. Такими он видел барханы на фотографиях в иностранных журналах. Он больше сотни раз в разные годы бывал в Советской еще Прибалтике, но круг его возможностей ограничивался десятком-другим ресторанов с «западной» обслугой, ну и еще неповторимым «Рижским бальзамом». Никакие казахские, тем более импортные, арабские «бальзамы» не шли в сравнение.
И вот он, медленно загребая ботинками сыпучий золотистый песок, шел по направлению к висящей среди бронзовых сосен большой стеклянной веранде ресторана «Юрас перле», что по-русски означало «Морская жемчужина», откуда, Грязнов уже представлял себе, открывался изумительный вид на корабли в Рижском порту и маяк в устье Даугавы. Эту встречу ему готовили в разных местах несколько человек. И в Москве, и здесь, в Риге. Но человек, который был ему нужен, согласился встретиться возле этой «Жемчужины», внизу, у лестницы, и — самое главное — один на один.
Он, этот человек, в силу своей служебной осведомленности, знал Вячеслава Ивановича Грязнова, прошедшего за долгие годы путь от простого оперативника до начальника МУРа. Знал также, что были времена, когда Грязнов уходил на так называемые вольные хлеба, чтобы потом вернуться, потому что был верен главному принципу лучших сыскарей, которых никто, кроме бандитов, тогда не посмел бы назвать презрительной собачьей кличкой «мент», — вор должен сидеть. И воры, между прочим, сидели. Но на нарах, а не в парламенте страны.
В каждой службе есть свои принципы, которые бывают дороги тем, кто им верен. Вот и Андрей Васильевич Борисенко считал до поры до времени себя «белой костью» службы, а оказался в полном пролете. И теперь вынужден скрываться от своих недавних российских коллег в свободной европейской стране Латвии. С пластической операцией, изменившей его облик, и под другой фамилией. Но никакая мимикрия не смогла спрятать его от тех, кто должен был знать, где он находится. В спецслужбах бывших не бывает? Верно. И те люди, которые помогли ему вырваться из тесных объятий его родной «системы», давно уже включили его в круг жизненно важных интересов своей собственной. Иначе на этом свете и не получается — это чтоб человек был полностью свободен в своих поступках. Еще в мыслях — куда ни шло, и то с большой натяжкой. Как же тут не вспомнить высказывание вождя пролетариата о том, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя? Законы, в сущности, для всех одинаковы…
Эти философские, отвлеченные построения Грязнова были мимолетными, как тот же ветер, который короткими всплесками вздымал, словно мошкару, мелкие, сверкающие на солнце песчинки на гребнях дюн. Мысли, так сказать, походя, не всерьез. Результат долгого пути, который подводит тебя наконец к намеченной цели…
…Это случилось, по правде говоря, по подсказке Меркулова.