Турецкий протянул ему двести рублей, прихлопнул по плечу и стал выбираться из машины, подавая руку Илоне.
Как та ни старалась выглядеть достойно, но, выбираясь из машины, невольно обнажилась почти до пояса. Сама же и заметила, что в таком наряде лучше в общественном транспорте не появляться. Интересно, а такси – тоже общественный транспорт?
Турецкий наклонился к открытому окну водителя:
– Извини, браток, а что это ты заметил про беспокойство-то? Я не понял.
– А-а, это ночная привычка. Заранее просчитывать ситуации. Я как глянул на того «мерина», на его поведение, подумал, что намечается разборка. Потом гляжу, базар вроде спокойный… Не люблю, когда много шума на трассе. На-ка вот, командир, вдруг понадобится. – Он протянул Турецкому листочек из маленького блокнота, что был прикреплен к его торпеде.
– Чего это?
– А номерок того «мерина». Вдруг понадобится, говорю. Ну пока.
Турецкий посмотрел на номер, записанный шариковой ручкой, хмыкнул и сунул в карман.
Такси ушло. Турецкий с дамой поднялись в квартиру. Илона повесила плащ на вешалку. С сумочкой в руках прошла в комнату, на кресло, потянулась так аппетитно, что Турецкий невольно усмехнулся.
– А где же виски? – спохватился он. – Мама родная, да я ж его в такси забыл! Ах, дьявол… То-то ж, смотрю, шеф был доволен…
– Да вот она, твоя бутылка, – засмеялась Илона и, открыв свою вместительную сумочку, достала оттуда виски с черной этикеткой. – Я сразу спрятала, чтоб не забыть. Видишь теперь, какая я предусмотрительная?
– Умница! – Турецкий чмокнул ее в макушку и с какой-то прямо яростной решимостью продекламировал:
Так весело,
Отчаянно
Шел к виселице он.
В последний час
В последний пляс
Пустился Макферсон.
– Что это? – удивилась Илона.
– А это, милая моя, из моего детства. Роберт Бернс.
– Да? – спросила недоверчиво. – А к чему ты?…
– А к тому, – продолжая улыбаться и сжав ладонями ее щеки, почти нос в нос, сказал Турецкий, – что…
И перед смертью об одном
Душа моя грустит,
Что за меня в краю родном
Никто не отомстит!
– Тоже Роберт Бернс? – наивно спросила она, и Турецкий расхохотался, а Илона обиделась. – Ну чего смешного, если я не читала твоего Бернса? Подумаешь? У меня были другие заботы, пока ты стихи читал. В детстве…
– Прости, и не думал тебя обидеть. Все, с поэзией покончили. Ты ведь хотела под душ? Правильно я тебя понял?
– Правильно. Надеюсь, хоть полотенце ты мне дашь?
– Идем, все дам. А вот здесь, – он показал на свой широкий раскладной диван, – устрою нам легкую выпивку.
Пока Илона стояла под душем, Турецкий разложил на придвинутом к разложенному дивану журнальном столике свои легкие закуски, открыл бутылку виски, в чашку кинул десяток кубиков льда из морозилки. Взял сумочку Илоны, чтобы переложить ее из кресла, которое также подвинул к столику. Удивился ее тяжести.
Не удержался от соблазна. Оглянулся на дверь, услышал плеск воды в ванной и открыл сумочку.
Брови его, если бы он увидел себя в зеркале, изобразили ту самую крышу, про которую обычно говорят, что она «поехала». Среди косметики и каких-то бумажек он увидел рифленую рукоятку пистолета. Осторожно, двумя пальцами, извлек – самый доподлинный «макаров». Ну и ну!
Кинул оружие обратно, защелкнул сумочку и бросил в кресло. Оставил все, как было. Вопрос вставал, как говорится, интересный. Вот тебе и Бернс в переводе Маршака…
Она вернулась, закутанная в длиннополый халат Турецкого, который волочился за ней по полу. Дама со шлейфом. Посмотрела на него, покачала головой и с укоризной сказала:
– Лазил все-таки… Ну что это у вас, у мужиков, за манера шарить по чужим карманам и сумочкам!
– С чего ты взяла? – встрепенулся Турецкий.
– На роже твоей, дорогой мой, все написано!
– Ну раз написано, отвечай…
– Ты ведь сам сказал, что табельное оружие свое дома забыл. А Вячеслав мне его кинул в сумочку и сказал: вдруг чего. Отдашь, говорит, Сане. Мало ли. Не веришь, позвони ему и сам спроси. А я этими штуками отродясь не интересовалась. Мне они – ни на фиг!
– Не врешь?
– Позвони и спроси.
– Ты прекрасно знаешь, что Славку сейчас из пушки не поднимешь!
– А вот уже это – ваши дела. Допрос окончен? Сам в душ не собираешься?
– Правильно. Матросы перед последним боем всегда надевали чистое белье…
– Не нравится мне что-то твоя тема… – поморщилась Илона. – Скажи, у тебя проблемы? Что ты заладил одно и то же? Виселицы какие-то! У тебя, между прочим, в гостях женщина! О чем ты должен думать в первую очередь? Этому тебя в школе не учили?
– Ничего более логичного, более трезвого, так сказать, я в жизни не слышал… Все, баста! Больше ни слова.
Он где-то читал, что в древние времена осужденному на смерть человеку «сердобольные» судьи в последнюю ночь давали вина и приводили к нему женщину. И вот эта последняя плотская утеха как бы скрашивала идущему на казнь последние минуты жизни на белом свете и облегчала уход в мир иной. Но, в общем-то, так считали писатели. А что думал тот, кому «облегчали» уход, вероятно, не знал никто. Да, впрочем, этот вопрос никого особо и не интересовал.
Александр Борисович лежал на спине, глядя в потолок, по которому время от времени пробегали светлые полосы – отражения лучей фар проезжающих по набережной машин, затаив дыхание, слушал тихое и ровное сопение усталой, спящей рядом женщины и думал о том, что, наверное, уйти не так уж и страшно. Если ты не предрасположен к истерикам. Если разумно смотришь на вещи. Если ты действительно способен размышлять трезво… несмотря на выпитое. Да, выпито было, кажется, довольно прилично, но Турецкий чувствовал себя абсолютно трезвым. Ну, скажем, адекватным. Способным к спокойному размышлению – анализу и выводам.
Сейчас у него было все, что необходимо тому древнему его сородичу, который уже выслушал свой приговор. Нынешний разговор с человеком из «мерседеса» лишний раз убедил его в том, что он попал в железные клещи, из которых, пожалуй, не вырваться. А вся эта антимония, другими словами, рвотная болтовня, насчет того, что за отречение свое, так сказать, он получит большой гонорар, – это чистой воды провокация. Липа это. Не верил Турецкий ни одному сказанному слову этих мерзавцев – в каком бы тоне они ни разговаривали с ним и чего бы ни обещали взамен.
Деньги в таких суммах для передачи отступного в кейсах не носят. Легкая провокация, и ты – в Бутырках. Уж как это делается, кому и знать! Значит, в любом случае и в любых ситуациях они не теряли ничего, он же – все. От чести до свободы. «А тебе это надо?» – в тысячный раз спрашивал себя Александр Борисович. И так же твердо отвечал: «Тебе, „важняк“, этого не надо…»